Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Давлат продолжает рассказ о Малик-хане, Николай Кириллович слушает вполуха. Оглядывается, прислушивается к забытым звукам.

* * *

Бешсарайка. Бешсарайский район, отмеченный на карте города серым цветом.

Тонкий слой снега, следы от калош, цветочки собачьих лап. Длинные велосипедные ленты. Мужчина на велосипеде тихонько обгоняет их, тюбетейка обернута полиэтиленом. Спускает ногу на землю, здоровается. Здесь все здороваются. Вся жизнь здесь состоит из приветствий, неторопливых расспросов о жизни, еще более неторопливых прощаний.

Новый город, новый Дуркент, был только пленкой. В этой пленке можно было долго плавать. Очень долго, как плавает игла, удерживаемая силами натяжения. Пленкой были Музтеатр и Драмтеатр. Пленкой были переполненные, надсадно блеющие ЛАЗы. Здание обкома и памятник Ленину. Пленкой был Парк культуры и даже городская шпана, бившая стекла в его павильонах.

Под всем этим, под всей этой поверхностью уходила вниз, темнея, Бешсарайка. Здесь прямые улицы нового города сужались, изгибались и заводили в тупик. Уменьшались и втягивались в землю дома. Почти исчезал городской транспорт. В двух на весь район телефонных будках гулял ветер и болтались выпотрошенные трубки. На мертвых репродукторах лепились гнезда.

С Бешсарайкой вели борьбу. Ее ломали, пригоняли бульдозер, жителей разбрасывали по многоэтажкам. Возводили в ней школы, магазины и Дом бракосочетания с римским портиком. Но Бешсарайка продолжала торчать серым пятном в самом центре города, совершать намаз, заключать браки у муллы и обрезывать своих мальчиков, напоив для обезболивания маковым отваром.

Он прожил здесь три года, в Бешсарайке. И пытается сейчас вспомнить место. В тридцать пятом они приехали с матерью из Харбина в Кемерово. В Кемерово им дали комнату, потом выгнали. Была еще комната, похуже. По ночам их ели клопы, утром он мазал слюной ожерелья укусов. Мать распродавала вещи. Один раз у нее даже случился приступ прежней болезни. Она успела выгнать его в темный коридор, и он только слышал ее крики, напоминавшие советскую песню, под которую люди ходили на демонстрации. Зацвели березы, и у него началась аллергия на их пыльцу, кашлял как сумасшедший.

Мать выхлопотала в комендатуре разрешение на переезд в Дуркент. На вокзале их встречал человек в форме. Он взял их фанерный чемоданчик – прежний, японский, был давно обменен на хлеб. Огромное, выше его роста, колесо арбы повернулось. Их привезли в Бешсарайку. Военный стучал в одни ворота, потом в другие. Выходили голые дети, прятались, смотрели на них. Он тоже смотрел на них. Особенно на мальчиков и их странные краники, непохожие на его собственный, и прикрывал это место ладонью у себя, пока мать показывала бумаги. Перед матерью стоял старик, смотрел бумаги, уходил и возвращался. Военный, присев на корточки, курил. А он стоял среди детей. Дети смотрели на него и говорили на непонятном языке. Он не понимал, почему военный сидит на корточках, а не выстрелит и не наведет порядок. Их снова долго вели по кривым улицам и привели в дом, где они должны были жить. Там было еще несколько семей. Их комната была наверху, на балхане. Оглядев ее, военный сказал: «Вполне просторно. Даже плясать можно». И сделал стойку на руках. «Спасибо за помощь», – сказала мать. «За сыночком следите, мамаша. – Военный встал обратно на ноги и отряхнул ладони о галифе. – Тут русских детей воруют».

Они прожили здесь два года. Его никто не своровал. Он пошел в школу, у него появились друзья. Внизу жила армянская семья, у них были дети и пианино. Их горбатая бабушка говорила с ним по-французски и ставила в пример своим внукам. С местными мальчиками он тоже играл, но реже. С ними хорошо было только бегать, плескаться в арыке и таскать воробьиные яйца. Он научился у них лазить по деревьям и объедаться до поноса неспелым абрикосом. Он выяснил загадку их краников, стал понимать язык и учить своему. Он хотел научить их французской песенке, которую пел в Харбине, но, когда начал, понял, что забыл слова, осталась одна музыка. Сидел на урючине, болтал ногами и пел.

Это было второе и последнее лето в Бешсарайке. Осенью мать вышла замуж за Алексея Романовича. Он ждал, что будет стол с едой и гостями. Что мать на один день оденется красиво, как раньше. Но ничего не случилось: ни платья, ни стола, ни гостей. К ним на балхану поднялся мужчина с бледным лицом и взглядом филина, уселся на топчан, и он понял, что это и есть его будущий отец. Даже не будущий, а уже нынешний. Уже отдает приказы и гонит спать.

Вскоре отчиму выделили квартиру на Улугбека. Их вышли провожать всем двором, и с других дворов тоже. Тарахтел грузовичок, все их поздравляли. Жизнь в отдельной квартире считалась верхом блаженства. Потом все долго шли за машиной, прощаясь. Армянские дети посылали воздушные поцелуи, которым и научила их горбатая бабушка. Машина с трудом продиралась по узким проулкам, давала задний ход. Он сидел в кузове, пел «Попутную песню» и кашлял от пыли.

* * *

– В семнадцатом веке мавзолей последний раз перестроили, – продолжает свой рассказ Давлат. – Но от старой постройки много сохранилось. Ну вот, мы почти и пришли.

Еще один поворот. Длинный тупик, шелест падающих капель. Виноградные дрова под клеенкой. Снег уже не сыплет, и пытается выйти солнце.

На стук выходит мальчик с веником. Полупонятная, забытая речь. Идут через двор, дорожка выложена кирпичом, бегает петух.

Веранда, свалка калош, обуви. Комната, еще комната.

Под темной лампой сидит старик и читает газету. Поднимает голову. Пытается сложить газету, хлопает Давлата по плечу, поднимается, кричит, снимает очки. Он выбрит, на нем парчовая тюбетейка. Целуясь с Давлатом, поглядывает на Николая Кирилловича. Протягивает ему руку, жмет. Давлат кладет на стол сверток.

– Это что такое? А? Подарок? Не слышу. Говори в это ухо. Подарок? Так я и знал, забери. Пока не выполнишь просьбу, никаких чтобы от тебя подарков в глаза не видел! Что ты тут подарил? Что? Не слышу! Нет, не возьму. – Поворачивает лицо к Николаю Кирилловичу: – У вас дядя есть? Не слышу! Вы поручения своего уважаемого дяди исполняете? Вот, учись, человек понимает, что такое «дядя» и что такое «дядина просьба». Как зовут? Николай? Меня дедушка Касым. Касым-бобо. Приятно познакомиться.

– Амакя,[69] – говорит Давлат, – Николая Кирилловича нам из Ленинграда прислали.

– А, Ленинград! Знаем, большой город, колыбель революции. Каждый день у нас экскурсии были, туда, сюда. Последний день даже не пошел. Должны были какой-то этаж нам показать.

– Что показать?

– Этаж, этаж показать. Где картины у них висят. Большой, наверное.

– Эрмитаж?

– Что? Опять шепчет! Товарищ Николай, сделайте ему внушение по своей дружеской линии, чтобы громче разговаривал!.. Мы вместо экскурсии тогда в гостинице плов приготовили. Ленинградцы его до сих пор помнят, наверное, так хвалили. Сейчас расскажу, как это было…

– Амакя, извините, нам идти надо. Друг очень торопится.