Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Тогда я подняла руку и сказала, что у меня возникли, потому что вы ничего не сказали о петрашевце Николае Триярском. Экскурсовод очень удивился, откуда я его знаю. Я ответила, что знаю, потому что он мой дальний родственник, что он родной брат моей прапрабабушки Варвары Триярской, в честь которой меня назвали, как ты об этом рассказывал. Экскурсовод удивился еще сильней, а Альбина С., которая любит проявлять свой характер, когда ее об этом не просят, сказала: „А может, еще и Ленин был твоим дальним родственником?" Но ее никто не поддержал. И я тоже, хотела сказать, что ее родственником, наверное, был Гитлер или какой-нибудь другой дурак, но не стала, чтобы не позорить ее. Лучше потом подойду к ней и скажу это по-товарищески, с глазу на глаз.

А экскурсовод подвел нас к одному стенду и показал портрет Николая Триярского. И я снова чуть не закричала, потому что это был просто ты, просто одно лицо! Только у него волосы светлые, а у тебя темные, и кожа у тебя немного смуглая, как у бабушки Маши. А Татьяна Леонидовна сказала: „Да это же просто наша Варя!" И все согласились, кроме Альбины, которая нарочно стала рассматривать другие экспонаты, как будто ей прямо так интересно. А экскурсовод сказал, что, к сожалению, о Николае Триярском известно очень мало. Только то, что он учился на архитектора, потом его сослали в Новоюртинск, а там он погиб или исчез. А когда мы уже уходили, экскурсовод спросил, не осталось ли в нашей семье каких-то документов или писем от Николая Триярского. Я сказала, что я не видела, но спрошу у родителей. А еще он мне предложил, и другим тоже, ходить в кружок юных историков, который у них работает в музее, и я, наверное, туда буду ходить, хотя мама против, потому что ездить надо с пересадкой. Но мне очень хочется лучше узнать историю нашей семьи и особенно Николая Триярского, а для этого надо изучать историю и ходить в кружок, а мама на это считает, что я распыляюсь.

Я, кстати, спросила в тот же вечер у мамы про письма и документы, но мама была очень уставшая и измученная из-за Павликиной ангины и сказала, что ничего нет. Но на следующий день она что-то долго искала в стенном шкафу, даже стол пододвинула, и вот наконец достала какую-то таинственную тетрадку. Вначале долго ее просматривала, а потом позвала меня и сказала: „Это воспоминания, которые начинала писать твоя бабушка Мария, когда она гостила у нас; она забыла ее взять, а потом мне написала, чтобы я ее спрятала и не показывала никому, даже папе. Потому что они не закончены, а это было не по ее принципам, чтобы видели работу незаконченной. Но потом она умерла, и тетрадь осталась здесь". Я, конечно, попросила, чтобы она мне ее дала почитать. Но мама сказала: „Напиши вначале своему папе, пусть скажет, что с этой тетрадкой делать. Может, ему послать?" А мне она дать ее не может, потому что в тетради есть какие-то взрослые вещи, которые я могу неправильно понять. Мне было очень обидно, но я не стала с мамой спорить, она и так такая измученная, даже новая стрижка ей совершенно не идет, но я стараюсь ей этого не говорить».

Дурбек Хашимович лично проводил московских гостей до трапа ЯКа и проследил, чтобы все чапаны и другие дары Востока были погружены на борт. Поглядел из депутатского зала, как ЯК бежит по полосе и поднимается над синим силуэтом гор. Оставалось ждать отчета, который они настрочат там у себя в Москве. Он как хозяин области сделал все возможное. Везде возил, все показывал. Все, о чем нужно было рассказать, рассказал, о чем нужно было умолчать, умалчивал. Отвечал на звонки из Москвы, из Ташкента и из Душанбе, похудел на четыре с половиной килограмма, по ночам портил глаза, углубляя познания в истории современной буржуазной музыки, шайтан бы ее побрал.

ЯК разворачивается над горами и исчезает. Дурбек Хашимович выходит из зала. Отставая на три шага, за ним следуют секретарь горкома и парторг Завода. Позади в каменном молчании движется свита. Низко светит солнце, бликуя в очках и залысинах.

Дурбек Хашимович хмуро оглядывает местность. Круглая клумба, пыльные арчи на ветру. Уехать бы в горы, плюнуть на все. На этот будущий отчет, на повышенные и встречные планы, на эту клумбу и на этих идиотов за спиной. Уехать в горы, в родное село, где хлеб пахнет дымом, а дым пахнет детством. Пока еще не трясутся руки и мысли ясны, как строка Навои. Плюнуть и уехать.

Ясно, что в покое город не оставят. Уже сделано несколько рекомендаций. Построить обсерваторию. Отреставрировать мавзолей Малик-хана, который с таким трудом только начали разбирать. Провести фестиваль современной музыки и зарегистрировать синагогу. А на носу, не будем этого забывать, – тысячелетие города. На вот этом носу. Дурбек Хашимович трет переносицу и слегка морщится.

* * *

Николай Кириллович болеет.

Он стоит у окна и смотрит, как над крышами проплывает самолетик, душанбинский рейс.

Болезнь протекает без температуры, но с насморком. Болеет он уже не в «Интуристе», а в своей квартире. Неделю назад в его номер постучали люди, подождали, пока соберется, донесли чемодан и сумку. Квартира оказалась не на Ткачихах, а рядом, на Люксембург. Трехэтажный дом грязно-желтого цвета, тополя, качели, собака, лестничный пролет. Ступени, чемодан чиркает о стены подъезда. Двухкомнатная с высокими потолками. Лоджия, кухня размером с танцплощадку. Николай Кириллович ходит по квартире, оглушенный пространством, и шмыгает носом.

От прежних жильцов остались какие-то вещи. Чайник, сковорода, два стула и торшер. В первую же ночь забыл выключить чайник. Проснулся, выскочил на нагретую и мокрую кухню, нащупал выключатель.

Улица была тихой и в семь вечера вымирала. Николай Кириллович гулял в темноте. Редкие машины обжигали глаза фарами и гасли за углом. Или шелестел мимо рубиновый огонек велосипеда. Он шел пару кварталов и возвращался. Поднимался к себе на второй этаж, ставил сковородку, ужинал на чемодане. Смотрел на светлое квадратное пятно на паркете – след от прежнего холодильника. Садился на стул и работал, до двенадцати, до часа, до двух. Засыпал в одежде на полу, накидав вещи.

Неделю он жил в пустоте. У него не было книг, у него не было ничего. Гуля с Русланом привезли матрац. У него были деньги, но ходить по магазинам было мучительно. Он заходил только в гастроном, покупал хлеб, яйца и холодную бутылку кефира и скорее выходил на воздух. Дошел однажды до книжного, посмотрел на книги, понял, что ничего не хочет читать. Его чтением в эти дни было письмо Вари, перечитывал его на ночь, прежде чем идти мыть ноги.

Ему привезли инструмент, сыграл несколько тактов: «Дрова!» Ему пообещали, что приедет настройщик. «Здесь нужен дровосек, а не настройщик!» Инструмент пока остался у него.

Пару раз ходил в Музтеатр. Он был оформлен с первого января, а пока считался в командировке. Командировочные, вместе с удостоверением, ему выдали в Питере перед отъездом. Сумма была большая, половину отдал Лизе. Часть потратил на зубы, заменил страшную металлическую коронку на незаметную белую. Потом еще отдал Гуле, когда приехал, не хотела брать, оставил на трюмо. В театре сидел на репетициях. Знакомился, морщась, с репертуаром. Возвращался, садился за стол, брал чистый лист и писал: «Дорогая Варенька!» Таких листков накопилось шесть или семь.