Читать книгу "Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова - Вадим Гольцев"

Нисколько не оправдывая насилия белых солдат над женщинами, хочу всё-таки сказать, что их масштабы сильно преувеличены, потому что половина «изнасилованных» были доброволицами. Думать так мне позволяет следующее.

В казахских дореволюционных аулах отношение к сексу с чужими женщинами было довольно спокойным. Об этом рассказывает в своём «Казахском эротическом романе» Берик Джилкибаев[376]. Он пишет, что причинами, способствовавшими вольности казахов в области секса, были, с одной стороны, — многожёнство, с другой — женщины, оставшиеся беспризорными после смерти хозяина юрты — жесиры (вдовы). Молодёжь, говорит Желкибаев, находила общий язык с горячими молодухами, которых почтенный бай, естественно, не мог удовлетворять, и они находили тысячи способов встречаться и давать выход страсти. Не умея совладать с бесовским зудом в адском месте, пустившиеся в разврат при живых мужьях, токал (младшие жёны) наставляли рога своим брюхатым мужьям-баям, и всё было шито-крыто. Не забывали аульные верховоды и о жесирках, помня, что они ещё женщины, и используя их женскую страсть по прямому назначению. А когда в аул приезжали путники, то и их ублаготворяли этими же женщинами.

И вот, в этих глухих аулах появляются молодые, здоровые, сильные, красивые, истосковавшиеся по женщинам мужики и парни. Они быстро разобрались в обстановке и установили контакт с токалками и жесирками, решительно устранив при этом их прежних поклонников. Их отношения были мирными, добровольными и ни в каких насилиях не нуждались. Если белое подразделение или группа солдат стояли в ауле постоянно, то «чужие» с сексуальными целями здесь не появлялись, потому что миром такой визит не кончился бы. Другое дело, если солдаты ненадолго заскакивали в аул, где не было гарнизона. Но и здесь они, люди ХХ века, степенные и богобоязненные, старались действовать без афиширования и по согласию. И, как и в дореволюционном ауле, всё было шито-крыто, если факт не становился достоянием какого-нибудь болтливого мужика или бабы. Тогда, чтобы сохранить честь женщины и честь своего дома, её близкие объявляли её изнасилованной. А поскольку других командиров киргизы, да и не только они, не знали, то всё валили на Анненкова, фамилия которого была у всех на слуху, хотя, разумеется, я не исключаю и отдельных фактов насилий, даже вопиюще безобразных.

И последний вопрос: мог ли Анненков остаться равнодушным к известию о владении одним из киргиз старинной саблей и мог ли он присвоить её? Как человек военный, прекрасный фехтовальщик и любитель оружия, пропустить мимо ушей сведения о такой сабле он не мог. Но и отобрать её у бедного киргиза при возможности щедро наградить того он не мог тоже! Его благородство и честность нами уже неоднократно доказаны. Кроме того, не в его правилах было подавать дурной пример своим подчинённым… Видимо, истории с саблей у Анненкова не было.

8 августа список свидетелей был исчерпан, и суд оглашает показания свидетелей, не прибывших на процесс. Среди них — показания свидетеля Анны Злобиной:

«В восемнадцатом году в Черкасском по распоряжению самого Анненкова распилили пилой моего мужа за то, что он хотел бежать. Одного старика посадили на кол посреди села, а другому завернули за шею ноги, и он в мучениях умер. Всех, кто не успел убежать, возили за реку, и там расправлялся с ними сам атаман Анненков: резали уши, носы, выкалывали глаза… В Осиновке закопали живьём 40 человек…»

Страшный рассказ, но по времени указанные свидетелем события опять-таки никак не могут быть отнесены на счёт Анненкова. Мы уже давно знаем, что до октября 1918 года Анненкова не было не только в Черкасском, но и в Семиречье вообще! Анненков мог быть в Черкасском только после падения села, т.е. после 14 декабря 1919 года. Из показаний других свидетелей нам известно, что после взятия белыми Черкасского никаких насилий в отношении населения не было и всех повстанцев распустили по своим сёлам. Факты, сообщённые Злобиной, настолько неординарны, что, если бы они имели место, о них говорили бы и другие свидетели и мемуаристы, но эти факты больше нигде не упоминаются. До 14 декабря 1919 года Черкасское никогда ни занималось белыми, и на его территорию до этого времени не ступала нога белогвардейца. Всё это даёт возможность оценить показания Злобиной или как плод её больного воображения, или как чекистскую фальсификацию. Последнее не исключается. Большие подозрения вызывает то, что свидетель Злобина, проживая уже в Семипалатинске, на процесс не явилась. Почему? Боялась взглянуть в глаза Анненкова, которого она нагло оговорила, или осуждения со стороны своих бывших земляков, видом не видавших и слыхом не слыхавших о зверствах, которые она приписывает Анненкову?

Видимо, факт убийства её мужа всё-таки был, но задолго до прихода Анненкова в Семиречье, и не в Черкасске, а где-то в другом месте, и атаман здесь ни при чём!

Суд стремился доказать, что Анненков и сам расстреливал пленных. В материалах суда на эту тему имеется лишь одно сомнительное показание: всё тот же неутомимый Вордугин говорил о том, что ему рассказывал батареец Дерюгин, что в станице Кидыш (Урал) Анненков застрелил одного крестьянина. Принимать это показание за доказательство было никак нельзя, так как сам Вордугин, как всегда, этого не видел и передавал слова Дерюгина, который по этому эпизоду допрошен не был. Анненков это обвинение категорически отрицал, и суду обратное доказать не удалось. Однако суд несколько раз возвращался к этому вопросу:

— Вы ранее показывали, что сами лично не участвовали в порках и расстрелах. Вы это подтверждаете и сейчас?

— Нет, не участвовал!

— Значит, ваши руки чисты от крови?

Анненков смотрит в глаза обвинителя:

— Нет, не чисты: я отвечаю за каждого своего партизана!

Не найдя прямых доказательств личных расправ Анненкова с пленными, со своими солдатами и с местными жителями, суд, а точнее гособвинитель Павловский, нагромоздив кучу неверных и ложных посылок, косвенно всё-таки обвиняет атамана в этом.

Несмотря на прокурорскую логику, обвинения Анненкова в личных расстрелах, порках и насилиях были сняты.

Анненков не отрицал, что в его дивизии были и порки, и расстрелы. Пороли в основном за дело: за нерадивость, за дисциплинарные проступки, воровство, расстреливали изменников, трусов, паникёров, торговцев наркотиками, за совершённые преступления, а также подозреваемых в большевизме. Однако масштабы этих эксцессов по прошествии десяти лет оказались сильно утрированными. Особенно постарались в этом бывшие красные партизаны, которые в своих воспоминаниях выдавали такие факты, которых не было и быть не могло!

Что касается расстрелов своих бойцов, то у красных они практиковались гораздо чаще и в бо́льших масштабах, чем в малочисленной дивизии Анненкова. И красноармейцы часто гибли не за собственные грехи, а несли коллективную ответственность. Тот же А.П. Кучин вспоминает:

«Однажды ко мне явился начальник заградительного отряда Креслин и доложил, что прибыли два батальона самарцев, оставив свои позиции. При допросе командиров батальонов выяснилось, что во время боя под деревней Верхне-Сульская их подразделения, потеряв связь с соседями, стали отступать, а потом пустились в бегство.