Читать книгу "Титус Гроан - Мервин Пик"

Сестры, а таково и было его намерение, не услышали в голосе юноши властности, которой давно уж привыкли подчиняться. Они входили в воду все глубже, и Доктор, Фуксия и нянюшка Шлакк с изумлением обнаружили, что Двойняшки уже по самые бедра погрузились в озеро, величаво раскинув по воде обширные подолы пурпурных платьев.

Стирпайк на миг отвел взгляд от сестер и, беспомощно пожав плечами и разведя руки в стороны, дал понять, что не в его силах сделать что-либо. Сестры подошли к нему совсем близко. Достаточно близко, чтобы поговорить с ними, оставшись неуслышанным теми, кто стеснился теперь у самого края воды.

Негромко и торопливо, тоном, который, как знал он по опыту, мгновенно приводит их в чувство, Стирпайк сказал:

– Стоять, на месте. Ни шагу дальше, слышите? Я должен вам кое-что сказать. Если не будете стоять и слушать меня, проститесь с золотыми тронами, а они уже готовы и находятся на пути к вашим апартаментам. А теперь возвращайтесь.

Возвращайтесь в Замок – в вашу комнату, иначе вас ждут неприятности.

Произнося все это, он делал знаки стоящим на берегу – бессильно пожимал плечами. Тем временем быстрые слова его текли, гипнотизируя Двойняшек, застывших по бедра в пурпурной зыби.

– И ни слова о Пожаре – сидите дома, никуда не выходите и не с кем не встречайтесь, как сделали сегодня вопреки моему приказу. Вы ослушались меня. Сегодня вечером, в десять, я буду у вас. Я недоволен, поскольку вы нарушили данное мне слово. И все же, величие осенит вас, но только никогда, никому ни слова о Пожаре. Сесть! – От этого властного приказа Стирпайк удержаться не смог. Пока он говорил, сестры не отрывали от него глаз, и он решил убедиться в том, что в мгновенья, подобные этим, ослушаться его они не способны – что они не способны думать ни о чем, кроме того, что он внедряет в их головы усвоенным им странно низким голосом, постоянным повторением нескольких простеньких фраз. Губы его, когда он увидел, как две пурпурные куклы погружают зады в тепловатую воду, чуть изогнулись в низменном, самоуверенном удовлетворении. Только длинные шеи сестер, да схожие с блюдцами лица и остались торчать над поверхностью озера. Каждую окружали волнуемые водой подрубы пурпурных юбок.

Прямо перед собой смотрел Стирпайк, впитывая и смакуя сладостную суть ситуации, а губы его выплевывали слова:

– Ступайте назад! Назад в ваши комнаты и ждите меня. Немедля назад – и никаких разговоров на берегу.

Когда они по его приказу ухнули в воду, Стирпайк, рисуясь перед наблюдателями, схватился, как бы в отчаянии, за голову.

Тетушки поднялись, облепленные пурпурной тканью, и взявшись за руки, направились к замершим на песке пораженным зрителям.

Урок, преподанный Стирпайком, оказался усвоен ими на диво, так что они, торжественно прошествовав мимо Доктора, Фуксии, Ирмы и нянюшки Шлакк, вошли под деревья, свернули налево, в ореховую аллею, и удалились, в своего рода вымокшем трансе, в сторону Замка.

– Это выше моего понимания, Доктор! Решительно выше! – крикнул стоящий в воде юноша.

– Вы меня удивляете, милый мальчик! – крикнул в ответ Доктор. – Клянусь всем земноводным, вы меня удивляете. Поимейте совесть, дорогое дитя, поимейте совесть и плывите прочь, – нас уже утомило созерцание вашего живота.

– Простите мне присущий ему магнетизм! – ответил, отступая поглубже, Стирпайк; минуту спустя он был уже далеко, плывя прямо на Плотостроителей.

Фуксия, следя за бликами солнца, игравшими на мокрых руках юноши, обнаружила вдруг, что у нее колотится сердце. Она не доверяла своим глазам. Высокий, выпуклый лоб и задранные плечи Стирпайка отвращали ее. Он не был частью Замка, и девочка это знала. Но сердце ее колотилось, потому что он был живым – таким живым! и безрассудно смелым, казалось, никому не по силам его обуздать. Отвечая Доктору, он смотрел на нее. Фуксия не понимала. Печаль клубилась в ней подобием темной тучи, но, когда она думала о Стирпайке, ей чудилось, будто тьму эту пронзает ветвистая молния.

– Я возвращаюсь, – сказала она Доктору. – Мы встретимся вечером, спасибо. Пойдем, Нянюшка. До свидания, госпожа Прюнскваллор.

Ирма произвела всем телом странно извилистое движение и деревянно улыбнулась.

– Приятного дня, – сказала она. – Все было чудесно. Более чем. Вашу руку, Бернард. Я говорю – вашу руку.

– Ты получишь ее, о белоцветная, можешь не сомневаться. Я услышал твои слова, – сказал ее брат. – Ха! ха! ха! Вот она. Рука, исполненная трепетной красы, и каждая пора на ней взбудоражена прикосновением твоих вялых перстов. Ты примешь ее? Примешь. Ты ее примешь – но прими ее со всею серьезностью, ха! ха! ха! Со всей серьезностью, умоляю тебя ласковый лягушонок, и возвращай ее мне время от времени. Пойдем. До свидания, Фуксия, пока – до свидания. Мы расстаемся лишь для того, чтобы встретиться вновь.

Он нарочито задрал локоть, и Ирма, раскрыв над головой парасоль, покачивая бедрами и выставив нос, словно компасную иглу, взяла его под руку, и так они вошли под сень древес.

Фуксия подняла с земли Титуса и уложила его себе на плечо, а Нянюшка свернула ржавый ковер, после чего и эти трое тронулись, своей чередою, в обратный путь.

Стирпайк уже достиг противного берега, и ведомая им ватага возобновила détour озера, неся на плечах толстые ветви каштана. Юноша живо шагал впереди, покручивая в пальцах трость с потайным клинком.

ГРАФИНЯ ГЕРТРУДА

Еще долгое время после того, как капля сорвалась с листа падуба и мириады отражений, плававших по ее поверхности, стали частью всего, что ушло навсегда, лицо, маячившее в схожем с шипом боярышника окне, продолжало глядеть в лето.

Лицо это принадлежало Графине. Она стояла на стремянке, потому что только так удавалось ей выглянуть в высоко расположенное, заросшее плющом оконце. Темную комнату за ее спиной наполняли птицы.

На багряных обоях лежало несколько пламенеющих пятен – это солнечные лучи, сумевшие протиснуться мимо Графининой головы, с безмолвным ожесточением били в стены. В полусвете они оставались полностью неподвижными, горя бестрепетно и потопляя все окружающее в еще пущем сумраке, в своего рода покорном движении, в контригре теневых объемов с оттенками от густой пепельной серости до черноты.

Птиц различить было трудно – в спальне Графини не горело ни единой свечи. Лето пылало за высоким оконцем.

В конце концов, Графиня спустилась с лестнички, делая один мамонтовый шаг за другим, пока обе ноги ее не стали на пол, и, повернувшись, направилась к тусклой кровати. Достигнув изголовья, она запалила фитилек полуистаявшей свечки, села, откинувшись на подушки, и вывела огромными губами до странного сладкую, низкую, свистящую ноту.

При всей ее необъятности, впечатление получилось такое, словно гигантское зимнее дерево вмиг обратилось в летнее. Но не листья покрыли ее, а птицы – покровом таким же плотным, как листва. Глаза их мерцали, отражая пламя свечи, как сотни стеклянных бусин.