Читать книгу "Большое сердце маленькой женщины - Татьяна Булатова"

– Да нет, что ты! – Илья вступился за Айвику. – Она очень чистоплотная. И Ольюш тоже.

– Вижу. – Внешний вид кухни подтверждал слова Русецкого. – Я не про ту грязь, – отмахнулась от него Егорова и, выключив газ, схватила ковшик, не боясь обжечься. – Тарелка есть? (Илья не успел ответить.) Ну и не надо! Я тоже, когда лень, прямо из кастрюли… – врала Танька, пытаясь таким образом загладить свою бестактность: ну и бог с ней, с тарелкой, сегодня нет, завтра будет. Она сама же и принесет. Вот прям завтра возьмет и притащит из дома, не жалко.

В комнате не оказалось даже табуретки, Илья беспечно оставил ее зимовать на балконе, вообще забыв про ее существование. Разместились так: Егорова уселась на подоконник, а Русецкий – на кровать. Так, сидя на кровати, и завтракал. Ел Илья красиво, с редким для алкоголика достоинством, стараясь не уронить ни капли, вытирая платком бороду.

«Прямо как священник!» – пронеслось у Таньки в голове, она отвела взгляд и потупилась. Наблюдать за Рузвельтом было горько, потому что помнила его совсем другим, молодым и задорным. А сейчас перед ней сидел старик, с виду благообразный, но старик. Егорова поежилась, разом стало холодно. «От окна дует», – решила она и пересела к Илье на кровать, но теплее не стало. Холодом тянуло откуда-то снизу.

– Не мерзнешь тут? – поинтересовалась Егорова, пытаясь найти своим ощущениям рациональное объяснение.

– Нет, что ты! Дом заводской, своя котельная.

– Вот и я думаю, что своя котельная, – почти слово в слово повторила за Русецким Танька, почувствовав, как внутри неприятно заныло. «Может, не надо?» – подумала она и снова внимательно посмотрела на Илью – земной век Русецкого был короток. «Короток не короток, а его!» – разозлилась Егорова и тронула Рузвельта за плечо: – Я тут сотворю кое-что, – предупредила она Илью и, не дожидаясь ответа, попросила: – Ты только не мешай мне. И ничего не спрашивай. Что скажу, то и делай.

В благодарность за чекушку водки, горячую кашу, рюкзак с припасами и просто человеческое отношение Русецкий был готов на все. Да и предположить, что скрывается за словами: «сотворю тут», «ты только не мешай мне», он был просто не в состоянии как человек, весьма далекий от всякой мистики.

– Хоть звезду с неба! – пообещал Илья Таньке и получил первое задание – добыть стул или хоть что-то, на чем можно сидеть, не прибегая к помощи кровати и подоконника. Звезду было бы достать сложнее, а вот табуретку – пожалуйста. В мгновение ока она была возвращена из зимней ссылки.

– Садись, – приказала Егорова и, пока Русецкий ерзал на промерзшей табуретке, достала из сумки глубокую тарелку, бумажный образ Спасителя, связку свечей и коробок со спичками.

– Огню предашь? – улыбнулся Илья, а Танька ответила ему очень серьезно:

– Предам. Не тебя, не бойся. А вот кое-кого надо бы… В общем, сиди. – Егорова выскользнула из комнаты, прихватив тарелку. Вернулась скоро, держа наполненную водой посудину на вытянутых руках. – Газеты есть?

– Нет, я их не читаю.

– Их никто не читает, так, для хознужд держат, на всякий случай. Может, у этой твоей, как ее… («У Айвики», – подсказал Рузвельт) у Айвики есть? (Илья отрицательно покачал головой.) Как же вы без газет-то живете?! – возмутилась Танька и снова выскочила из комнаты.

Ошеломленный Илья услышал, как щелкнул замок входной двери. Через пять минут Егорова вернулась с кипой газет под мышкой.

– Пришлось позаимствовать, – ухмыльнулась она и разложила их на кровати.

Русецкий с недоумением наблюдал за Танькиными действиями. Та отсчитала тридцать три свечи, потом зубами отгрызла восковые кончики, высвобождая фитильки. Обернув нижнюю часть свечей газетой, отложила сверток в сторону. Достала спички и завертела головой, соображая, куда поставить Спасителя.

– Вообще-то я агностик, – воспротивился Илья, но очень скоро понял, что слово это Егоровой незнакомо и непонятно, а значит, довод не считался серьезным.

– Обещал не мешаться, – напомнила ему Танька и взглядом наткнулась на гвоздь, с неизвестной целью вбитый над кроватью. Пристроив на него икону, она почтительно перекрестилась, накрыла голову Русецкого газетой и зажгла свечи.

Через минуту пламя разгорелось с невиданной силою. Было оно каким-то нервным, неспокойным, ворчливым и неистовым одновременно. Воск лился в тарелку с водой, издавая шипение, свечи плавились с треском, пощелкивая так громко, что перекрывали Танькино бормотание, наполовину сотканное из молитв, наполовину – из колдовских заговоров. Комната наполнилась дымом, нитки копоти болтались в густом воздухе, медленно оседая на все поверхности.

Поначалу Илья прислушивался к тому, что шепчет Егорова, а потом перестал, потому что раз от раза звуки становились все глуше, как будто в уши натолкали ваты. Сквозь газету Русецкий видел, как вспыхивало пламя, ему стало жарко, потом жар уменьшился, появилось ровное тепло, и он задремал. Очнулся Рузвельт ровно в тот момент, когда Танька громко выдохнула «Аминь» и опустила горящие свечи в воду.

– Все? – глухо поинтересовался Илья из-под газеты.

– Все, – ответила ему Егорова и побрела, шатаясь к подоконнику, на который поставила полную черного воска тарелку и уставилась в нее.

Рузвельт давным-давно стянул с головы злосчастную газету и внимательно наблюдал за склонившейся над тарелкой Танькой. Издалека она показалась ему еще меньше, чем обычно, треугольными крылышками торчали ее лопатки. «Ямочки на плечах», – вспомнил Илья и медленно подошел к Егоровой.

– Тань… – тихо позвал он. – А у тебя ямочки на плечах живы? (Егорова вздрогнула.) – Или уже нет?

– Куда денутся, – не оборачиваясь, ответила она, и Русецкий понял: смутилась. – Вот, смотри. – Танька посторонилась, давая Илье возможность рассмотреть содержимое тарелки: воск до сих пор не застыл, так и стоял жидкой мазутной лужицей. – Видишь?

Рузвельт хотел сказать что-нибудь про температуру кипения, но потом раздумал – объяснить легко не получалось: свечи были янтарно-желтыми, а в тарелке бултыхалась нефтяная муть.

Постояли еще какое-то время, пока воск не застыл, превратившись из черной густой смолы в серый ноздреватый маргарин.

– Нож дай, – глухо приказала Егорова, не поворачивая головы в сторону Русецкого. Он безропотно повиновался, не задав ни одного лишнего вопроса, потому что пообещал «не мешаться».

Танька аккуратно вырезала восковой блин, приподняла ножом за край и ловко перевернула: взору Ильи предстала бугристая поверхность. Была она пестрой, местами даже проглядывали желтые крапины.

– Ну и что? – не выдержал Рузвельт, вспомнивший, как лили воск в детстве – получались замысловатые фигурки, в которых надо было распознать чье-нибудь изображение.

– Смотри. – Егорова обвела кончиком ножа внешне ничем не отличившийся от других фрагмент восковой лепешки и многозначительно уставилась на Рузвельта: – Видишь?

Ничего особенного Илья там не обнаружил, но, чтобы не обижать Таньку, с готовностью кивнул. Он вообще перестал соображать: неожиданно навалилась какая-то странная слабость, отяжелели руки и ноги, захотелось прилечь и заснуть. Почему-то казалось, что сон настигнет его, как только голова коснется подушки.