Читать книгу "Маяк на Хийумаа - Леонид Абрамович Юзефович"

Роман Коджака с Аллой Николаевной завязался задолго до женитьбы. В их возрасте оформлять отношения им было ни к чему, пока Пекин не потребовал от русских в Китае или принять гражданство КНР, или репатриироваться в СССР, где им не разрешали селиться западнее Урала, или выехать в третьи страны. Предпочтительнее всего были США, Канада и Австралия, но там принимали беженцев при наличии в стране родственников или единоверцев, способных профинансировать переезд. В Австралии жил старший брат Коджака, Иосиф, он и выступил в роли спонсора для витавшего в эмпиреях философа, его подозрительно вовремя появившейся жены и даже тещи. Александра Ивановна понимала, конечно, что никогда больше не увидит сына, но она и так прожила без него четырнадцать лет; дочь была нужнее и надежнее. Сразу после регистрации брака все трое из Харбина отправились в Гонконг, а оттуда – в Сидней.

У Бурмистрова имелись копии анкет, от руки заполненных ими по-английски в гонконгском отделении Бюро по делам беженцев при ООН. Рукописи горят, но те, на которых есть печати государственных или международных организаций, горят реже.

Вот они, эти судьбоносные бланки с наклеенными в правом верхнем углу фотокарточками – бесценный для биографа источник. Записи читались без усилий, но если Бурмистрова интересовал сам Коджак, меня – его жена. Было чувство, будто я встретил взрослую замужнюю женщину, которую последний раз видел девочкой. Когда в Иркутске, в Крестовоздвиженской церкви, она стояла у крестильной купели брата, ей было шесть лет.

Рост Аллы Николаевны составлял 5 футов 7 дюймов, вес – 140 фунтов. Красавицей я бы ее не назвал, но твердый рот, крепкие скулы и общая резкость черт говорили об энергии и жизненной силе. Зная об итальянском происхождении полковника, в ее чертах нетрудно было найти признаки той же крови. Волосы, как указывалось в анкете, у нее были светлые, однако на черно-белом снимке выглядели темными и придавали ей облик южанки. Глаза зеленые. У матери – серые. Надо думать, цвет глаз дочь унаследовала от отца и, не исключено, вместе с характером. На вопрос о владении иностранными языками она ответила, что читает, пишет и говорит по-английски, по-китайски и по-японски; в качестве основных своих занятий назвала переплетение книг и печатание на машинке, что, видимо, связано было с помощью Коджаку в его одиноких трудах, а в качестве дополнительных – шитье и вязание. Денег на то, чтобы одевать жену у портних или в магазинах готового платья, философу не хватало. Детей у них, естественно, не было.

Коджак умер в 1967 году, но женщины в Австралии доживают до глубокой старости. Алла Николаевна была намного моложе мужа и через двадцать семь лет после его смерти, когда Игорь Казагранди пил чай у меня на кухне, наверняка еще здравствовала. В то время ей не исполнилось и восьмидесяти – по австралийским меркам возраст вполне дееспособный. Не потомки соратников полковника по борьбе с большевиками, внезапно озаботившиеся судьбой его прозябавшего в Казахстане внука, а она, родная тетка, выхлопотала ему вид на жительство, оплатила билет на самолет и опекала его, пока он учил язык и обустраивался в Сиднее. Другой родни у нее не было. Перед смертью миссис Коджак обрела опору в молодом, не обремененном семьей племяннике, как он в ней – перед началом новой жизни под шумящими на океанском ветру пальмами. Зеленый континент стал для Игоря той тихой гаванью, о которой мечтал его дед, собираясь вести своих всадников в Индокитай или в Персию.

5

Моя переписка с Игорем давно прекратилась, но сейчас я опять о нем вспомнил. Сохранившийся электронный адрес вывел меня на сайт его фирмы. Она значилась под тем же названием, включавшим в себя первые четыре буквы фамилии владельца, значит, он остался прежним. Перечень предоставляемых его конторой юридических услуг еще и разросся.

Я набрал в поисковике: Казагранди. Среди текстов, где речь шла о полковнике, мелькнула фотография внука в компании вспомнивших о своих корнях австралийских казаков. Все в гимнастерках и галифе, он один в рубашке с галстуком. Полысел, но выглядит молодо, при встрече я бы его узнал. Здесь же сообщалось, что для регистрации новой станицы в Сиднее казаки совершенно случайно выбрали фирму Игоря, а он – о чудо! – оказался внуком героя Белого движения. В этом усматривалась рука Провидения.

У меня были фотографии его бабушки и тетки, я различал их почерк, помнил их адрес в Харбине: ул. Новоторговая, № 47. Я решил простить Игорю, что он так и не соизволил написать мне о моей книге, и послал ему выплывшие из небытия гонконгские анкеты. В молодости они бы для него мало что значили, его тогда волновал только дед, загадочный герой, простерший над ним, затерянным в постсоветском захолустье безработным выпускником областного юрфака, плащаницу своей трагической славы, а теперь Игорь вступил в тот возраст, когда семейная история расширяет пространство нашей собственной жизни. Все мы однажды с грустью обнаруживаем, что ее пределы очерчены уже навсегда.

Ответ Игоря пришел в тот же день, но состоял из единственного слова: “Спасибо”.

Ни моего имени в начале, ни подписи в конце. Восклицательный знак, и тот отсутствовал. Это было хуже, чем если бы он вовсе не ответил.

Почему?

Прошло два или три дня, прежде чем я со стыдом и ужасом все понял, но потом уже не мог вспомнить, в связи с чем снизошло на меня это озарение. Ход предшествовавших ему мыслей напрочь изгладился из памяти. Такого не могло быть, если бы то, о чем я перед этим думал, имело хоть какое-то отношение к тому, что мне открылось, но эту раздвоенность сознания я тоже отметил задним числом.

Я схватил второе издание своей книги об Унгерне и в главе, где говорилось о Казагранди, глазами Игоря прочел приведенную здесь цитату из Павла Петровича Бажова. Соседство этих имен, едва ли еще где-то встречавшихся рядом, объяснялось просто: в 1918 году, при наступлении белых из Сибири на Урал, Казагранди командовал полком в 1-й Сибирской армии, а будущий автор “Малахитовой шкатулки”, в то время политработник 3-й армии Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией, служил в редакции дивизионной газеты “Окопная правда”.

Тогда же некие очевидцы поведали ему следующее: “Осмотрев захваченных по обвинению в большевизме в Туринской тюрьме, Казагранди выбрал единственного там еврея – Кухтовича, привязал веревкой к коробку и стал разъезжать по городу. Бьется человек, падает, а он его – плетью. Полуживого вытащил Кухтовича за город, к Верхотурскому тракту, заставил вырыть яму, тут же расстрелял и забросал землей”.

В первом издании “Самодержца пустыни”, которое Игорь читал в Усть-Каменогорске, еще до визита ко мне, этой цитаты не было, я включил ее во второе, прочитанное им в Сиднее, а в нем как назло не цитировались известные ему с моей же подачи слова Рассолова о том, что дед “проповедовал всепрощение и любовь к противнику”. Рассказ о садистской жестокости Казагранди, не уравновешенный свидетельством о его милосердии, заставлял заподозрить меня в тенденциозности. Ничего удивительного, что год назад Игорь не счел нужным поделиться со мной впечатлениями о прочитанном, а когда я снова полез к нему с этими анкетами, ясно дал понять, как он ко мне относится.

Знание, которое раньше по крохам выискивали в библиотеках, ныне легко добывалось оптом. Я сел за компьютер и в пару кликов установил, что действительно, рабочий Туринского завода Кухтович был расстрелян белыми в 1918 году. Настораживала разве что его национальность. Принять Кухтовича за еврея Казагранди мог лишь в слепой ненависти к этому проклятому племени: обычная белорусская или украинская фамилия, к тому же они были тезки, оба – Николаи. Я не встречал ни одного еврея с таким именем.