Читать книгу "Чингисхан - Джон Мэн"

Стрельба на дальность — это особый вид спорта, и твердые маленькие стрелы-иглы не нацеливают на конкретную цель. Дальность и точность две разные вещи. Тем не менее монгольские лучники сочетали и то и другое, о чем свидетельствует один из первых монгольских письменных памятников. Надпись об этом вырезана на метровом камне, возможно, в середине 1220-х годов. Его нашли в 1818 году на нижнем Ононе вблизи нынешнего Нерчинска на Транссибирской магистрали, и сейчас он хранится в санкт-петербургском Эрмитаже. Тогда Чингис только что вернулся из похода в Туркестан и готовился к своему последнему походу в Китай. Вернувшись домой с победой, он устроил праздник с традиционными состязаниями: борьбой, конными скачками и стрельбой из лука. Племянник Чингиса, военачальник Есунге, решил продемонстрировать свою знаменитую силу и умение. Удивительный результат посчитали достойным записи в летописи, о чем мы и читаем: «Пока Чингисхан вел собрание знатных людей Монголии, Есунге попал в цель на расстоянии 335 альдов». Один альд был расстоянием между расставленными в сторону руками человека, скажем так, 1,6 метра. Значит, был такой человек, который установил некую цель на расстоянии свыше 500 метров и затем на глазах у своего хана и собравшихся вокруг него больших людей поразил ее. Может быть, цель была достаточно крупной, вроде юрты, может быть, он стрелял несколько раз, но он ни в коем случае не стал бы пытаться сделать это, если бы не был уверен в успехе.

На таком расстоянии, конечно, стрела во время высокого полета по изогнутой траектории утрачивает значительную часть ударной силы. На близком расстоянии, скажем, 50- 100 метров, стрелы из «тяжелого» лука имеют большую убойную силу, чем многие типы пуль. Стрелы вылетают из лука со скоростью 300 км в час, что составляет четверть скорости пули, но поскольку они во много раз тяжелее, то и удар их получается соответствующе сильнее. На дистанции 100 мет ров стрела с наконечником (видов наконечника более дюжины) способна пробить двухсантиметровую доску. Доспехи не могли спасти от поражения стрелой. Стрельба из луков у монголов сегодня совсем не та, что была когда-то, но в этом виноваты три века китайского правления. Стрельба из лука остается и поныне одним из трех «мужских видов спорта», но сегодняшние луки — это грубые малоэффективные орудия с жалкой дальнобойностью и стрелами, имеющими войлочные наконечники, которыми стреляют (не поверите!) в ряды плетеных корзин на расстоянии нескольких десятков метров. Луки, из которых мне довелось стрелять, посылали вибрирующие, словно камышинки на ветру, стрелы в цели, которые отстояли от стрелка метров на 50. Я не слышал, что бы кто-то в Монголии изготовлял луки по старинной технологии или чтобы кто-то ратовал за возрождение древнего искусства лучников.

Остается еще последний этап в эволюции воина-кочевника. Для того чтобы быть действительно грозным бойцом, лучнику необходимо иметь средство передвижения. В первом тысячелетии до н. э. имелись две возможности. Первой, что совершенно очевидно, была лошадь. Но скакать на не оседланном коне и одновременно вести стрельбу из лука трудно, и многие народы Внутренней Азии, в первую очередь скифы, изобрели второе средство передвижения, двух колесную колесницу. Однако эти быстрые и маневренные платформы были только у хорошо организованных и полу-урбанизированных народов, которые располагали материалом и плотниками, умели добывать металл и имели искусных кузнецов. Коренным кочевникам оставалось ждать появления стремени — изобретения, которое сыграло в развитии военного искусства роль, не меньшую, чем изобретение со ставного лука. Возможно, по той причине, что наездник-ас может обходиться без них, или из-за того, что колесницы обеспечивали частичное решение проблемы манипулирования луком, идея стремян родилась поразительно поздно и столь же поразительно медленно распространялась. Появление первых стремян отмечено в Индии во II веке до н. э., они давали опору большому пальцу ноги. Эта идея проникла в Китай, где в V веке н. э. были изготовлены настоящие железные стремена. Отсюда они распространились на Запад, и не исключено, что в V веке в кожаном варианте гунны познакомили с ними Европу. Первые железные стремена стали здесь употреблять в VI веке.

Потому-то к 500 году н. э. пастушеские кочевые племена Внутренней Азии имели преимущества перед оседлыми обществами. Добавив стремена к седлу и уздечке с мундштуком, конник мог на полном скаку обгонять колесницы, уклоняться от стрел, стрелять из лука, метать дротики или бросать лассо.

Оставалась проблема набора армии и управления ею — и здесь решение находим опять-таки в самой культуре пастушеского кочевого скотоводства. Езда на лошади была ключевым условием для трех связанных между собой навыков: пастьба скота, охота и военное ремесло, причем охота была той осью, на которой держались остальные два. Охота помогала контролировать число хищников (особенно волков, проклятие пастушеского рода) и давала мех для одежды и торговли. По мере увеличения числа монголов охота также превратилась в отработку совместных действий и очень важную подготовку к действиям во время боя. Осенью (не весной или летом, когда выгуливается скот) кланы соединялись и организовывали многодневные маневры в виде охот ничьих экспедиций. Разведчики разведывали территорию, отряды охотников собирались и выстраивались в линию, растягивающуюся на многие километры, чтобы потом в течение нескольких дней медленно сужать гигантскую петлю — туда-сюда скакали посыльные с рапортами о ходе операции, армия загоняла волков, газелей, а то и снежного барса в постепенно сжимающийся загон, где животных должны убить. Как и военное дело, охота требовала владения искусством дипломатии, чтобы свести вместе никому не подчиняющиеся группы, требовала умелого руководства, стратегического мышления и эффективной связи на больших расстояниях—и все это держалось на потрясающем искусстве верховой езды, выносливости и меткости. Группы, которые могли охотиться вместе, были способны и сражаться бок о бок.

Но в том беспощадном мире мало на кого можно было положиться. Несмотря на твердо установленные правила, регулирующие доступ на пастбища, споры вокруг них не утихали, сила гнула силу. Война была перманентным, неотделимым от мира состоянием — в старомонгольском языке нет отдельных слов «солдат» и «гражданский», потому что скотовод был и тем и другим. Война не требовала больших трат на снаряжение, не требовала отказываться от одного образа жизни и перенимать другой. Охота и пастьба органически перетекали в набеги, похищения соперничающих вождей или их жен, месть за причиненное зло и просто военные действия. Каждый мужчина, каждая женщина, каждая семья были связаны между собой определенными обязательствами, но наступал момент, и все они подвергались испытанию, когда речь заходила о пастбищах, предметах продажи или супружеском партнере и создавалась угроза преступить опасные границы между родственными и дружескими обязательствами и эгоистическими посягательствами, оборачивающимися враждой. Молодой человек мог поклясться в верности своему вождю, друзья могли поклясться в вечном братстве, но все это в мгновение ока превращалось в дым… Вождь, бессильный далее гарантировать защиту и добычу, в один прекрасный момент видел, что разочаровавшиеся в нем воины исчезали, как унесенное ветром облачко пыли на просторах бескрайней степи. И сегодня, как было от века, монголы настолько индивидуалисты, что человеку со стороны остается только в равной мере добродушно изумляться и приходить в негодование. Приходится ли удивляться, что для Чингиса личная преданность была моральным эквивалентом золота — драгоценная редкость, которой трудно добиться и которую ничего не стоит потерять.