Читать книгу "Я признаюсь - Анна Гавальда"

– И у тебя нет никакой надежды, что ситуация… э-э-э… изменится?

– Хочешь помочь мне прикончить его жену?

– Нет, – улыбнулась я, – нет. Раньше у меня не было собственного мнения на этот счет, но теперь я точно против смерти. Одно сплошное разочарование и полная бессмыслица, вот что такое эта смерть. Полная бессмыслица, в самом деле. Но…

– Но что?

– Хватит уже о нем, давай лучше о тебе. На него мне наплевать. Я его не люблю. Я не испытываю к нему уважения. Я не хочу, чтобы ты мне о нем говорила. Он меня не интересует. Пошлость заключается не в самой ситуации, а в нем. Не люблю лжецов. Не люблю мужчин, из-за которых женщины несчастны. Не люблю мужчин, которые обманывают своих жен. Внимание: я говорю не о сексе, понятно? Секс – это другая история. Я не против плотских наслаждений и считаю, что фрустрация – это плохо, но здесь речь о другом. Здесь речь идет о четырех годах, а это уже связь. И даже само это слово – «связь» – кажется мне отвратительным. Также как «любовница» – это мерзко. Ты вот тут говорила, что жизнь справедливее к женщинам. Возможно, это и правда, вот только к обществу это не относится. Общество-то – известная дрянь, оно уже давно на все навесило свои ярлыки. Уж сотни лет как. И с одной стороны, тут у тебя любовник Дюрас[21] – молодой китаец, который трахается как бог, а с другой – любовница Барбе Д’Оревильи[22], старуха, отбивающая у тебя все желания напрочь. Вот так вот. Супер. Спасибо, Ронсар, спасибо. Подавись ты этой своей розой[23]. Любовник – это всегда красиво и даже звучит маняще. Мой любовник, мой прекрасный, возлюбленный из Сен-Жана[24]. Любовник – это всегда сексуально, а вот любовница… Любовница – это такое слово, которое сразу подразумевает проблемы и пахнет нафталином. Любовница – это понятие со сроком годности, которое быстро становится обременительным. Все это так несправедливо… Нет, проблема не в нем, проблема в тебе. Почему ты это допускаешь? Почему ты это поощряешь? И зачем тебе понадобилась такая «преамбула», как ты сама ее назвала, чтобы в итоге привести нас к нему? Это странно. Зачем тебе понадобилось делиться со мной воспоминаниями о твоей интернатской жизни, чтобы затем рассказать мне о… о твоем… о карликовом кролике его ребенка?

– Чтобы провести параллель.

– Ты так считаешь? Но постольку поскольку ты так же ответственна за эту ситуацию, как и он, и даже больше, ведь ты, думается мне, уже пыталась его бросить, нет?

– Сто раз.

– А значит, уже сто раз возвращалась?

– Да.

– Ну так ты видишь, ты сама ведешь эту игру, это твоя игра. И это уже не параллель, это круг. Ты сама сказала, что «снова туда погрузилась», и вот тут-то твоя история становится интересной. Забудь об «Ауди» и домике у моря, это не важно. Ты достойна куда большего. Ты прекрасна как день, ты весела, нежна, чувствительна, умна, можешь отличить Джигглипуфа от Вигглитафа, почти не куришь, ты одна из самых соблазнительных женщин, которых я когда-либо видела, и прекрасно знаешь, что запросто соблазнишь любого, на кого упадет твой взгляд, ну так почему… откуда у тебя эта жизнь «караульного», как ты сама сказала? Наверно, потому, что в конечном счете она тебя устраивает, разве не так? Жизнь караульного полна преимуществ. Не надо думать, не надо проявлять никакой инициативы, просто слушаешься, и все, абсолютно пассивно… Это настолько повторяющийся и ограничивающий сценарий, что в нем нет даже повода для сомнений или печали – здесь я имею в виду Печаль с большой буквы, эдакую экзистенциальную тоску, – и это, конечно, удобно, но с другой стороны, в нем также не остается места ни приключениям, ни знакомствам, ни переменам, ни судьбе, чего уж там… Ни тебе капризов, ни тебе сюрпризов судьбы. Суперудобное убежище. Суперуютное. Караульному не о чем беспокоиться в своей маленькой будке, он ничего не анализирует, не задается вопросами, и чаще всего ему, по большому счету, глубоко наплевать на то, что он охраняет. Ну да, ему абсолютно по херу. Главное, не отморозить себе все что можно в ожидании смены. В общем, почему бы и нет? Но тогда не говори мне, Матильда, что женщины лучше справляются с жизнью, потому что тут, Матильда, тут ты и вправду всех нас подводишь…

– А ты у нас психолог, что ли?

Твой голос стал агрессивнее.

– Нет, вовсе нет. Просто пытаюсь понять. Если бы ты не начала рассказ со своего детства, думаю, я разговаривала бы с тобой по-другому, ну а так, признай, это все-таки странно, нет? Не то, что эти несколько лет, которые ты провела… на постое, сыграли определяющую роль в твоей судьбе или могли бы сыграть, а то, что тебе понадобилось рассказать мне о них столь подробно. Когда я тебя слушала, у меня сложилось впечатление, что ты сознательно выбрала себе жизнь, напоминающую вечер среды, и мне бы хотелось понять почему. Я не сужу тебя, понимаешь? Я просто хочу понять.

– Хочешь сказать, что это что-то вроде стокгольмского синдрома или же еще какая-нибудь дрянь в том же духе?

– Не знаю, нельзя сравнивать твои интернатские годы со взятием в заложники, но, согласись, такое объяснение звучит заманчиво. Ты говоришь мне, что восемь лет твоей жизни прошли мимо тебя, и теперь, когда ты стала взрослой, свободной и самостоятельной, ты добавляешь до кучи к этому счету еще четыре. Эй, признайся, что тебе нравится считать дни, разве нет? Иначе как это все объяснить?

– …

– Мои слова тебя ранят. Прости. Вижу по твоему лицу, что обидела тебя. Извини меня. У меня нет никакого пра…

– Нет, нет. Твои слова вовсе не ранили меня. Напротив, это как дезинфекция. И то, что ты видишь, это не отчуждение, я сморщилась, потому что щиплется. Это наверняка мне на пользу, но это неприятно.

– Ты уверена, что не хочешь поиграть в «Уно»?

Мы улыбаемся.

– Нет. Я хочу продолжить. Я хочу, чтобы ты продолжила свое исследование этой раны вместе со мной. Ты как?

– Я тебя слушаю.

– Нет, это я тебя слушаю.

– Но мне нечего тебе сказать, знаешь…

– Нет, есть. Конечно же есть. Ты должна мне сказать, чтобы я наконец бросила его раз и навсегда.

– Ну уж это мне точно не надо тебе говорить, ты это и без меня знаешь! Ты сама так все представила. Ты сама нас к этому подвела. Твой рассказ ведь не простая история, это, скорее, план боевых действий. Этот твой телефон, который ты терзаешь, как дура, это отрицание твоей реальности, вся эта нежность, передаваемая контрабандой, все эти истории с классификацией досье, с гнилым фундаментом и с разрешением на строительство, которое ты никогда не получишь, – все это твои собственные слова. Это твое собственное видение ситуации. Твои собственные выводы. Ты ни разу даже не упомянула о чем-либо хорошем, что дает тебе этот мужчина, разве не так?