Читать книгу "Горький апельсин - Клэр Фуллер"

Отстранившись, я выдохнула, только сейчас осознав, что затаила дыхание. Деловито и сноровисто, будто подсматривание за соседями было для меня регулярным будничным занятием, я подобрала серьгу, вставила доску на место так же бесшумно, как извлекала ее, и поднялась.

5

В семь двадцать восемь я была готова и спускалась по задней лестнице (опоясывавшей шахту ржавого кухонного лифта). Пройдя через небольшой коридорчик, я толкнула дверь для слуг, обитую зеленым сукном и отделявшую знакомое от неведомого. За ней открывалась парадная лестница, выполненная в имперском стиле: два пролета спускались к площадке, где они соединялись и затем расходились в противоположные стороны. Сверху царила двойная высота: пустое пространство, поднимавшееся вне стен спален и чердака к стеклянному куполу – совершенно великолепному, как справедливо отметил Питер. Всякий раз на этом месте я словно бы воспаряла ввысь, одновременно ощущая свою незначительность. В церкви я никогда не испытывала восторженное состояние подобного рода. Последние солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла, освещали лестницу, окрашивая розовым стены, на которых виднелись бурые дождевые потеки. За неделю, прошедшую после моего приезда, я лишь чуть-чуть обследовала дом изнутри: сбежала по главной лестнице, предполагая, что она выведет в парадный вестибюль, но обнаружила, что нижний пролет оканчивается мрачноватым коридором, тянувшимся с севера на юг. Такая неожиданная планировка почему-то обеспокоила меня. Мне показалось, что меня незаметно развернуло не в ту сторону, и я поспешила вверх по той же лестнице, к свету.

На среднем этаже широкий коридор, идущий от верхней лестничной площадки, имел сводчатый потолок с кессонами – судя по всему, некогда украшенный белой гипсовой лепниной поверх голубой, как утиные яйца, краски. Вся эта голубизна теперь сошла, гипс отвалился кусками, на полу хрустели обломки. В обнажившейся штукатурной решетке стен зияло несколько дыр размером с человеческую голову. Слева от меня тянулась странно голая стена, а справа обнаружились две закрытые двери. Я прошла дальше, мимо ниши в виде арки (теперь она пустовала, но раньше, вероятно, в ней стояла статуя – скажем, какой-нибудь музы: ее опрокинули и разбили, а голову забрали домой как военный трофей), мимо следующих открытых дверей, за которыми виднелись комнаты с высоким потолком, набитые сломанными армейскими койками и вздыбленными матрасами. Все это, покрытое птичьим пометом и перьями, было свалено в кучу. Сквозь перекрученный металл я различала проблески дороги и аллеи по одну сторону и парка – по другую.

Сообразив, где расположены моя чердачная комната и окно, откуда со мной говорила Кара, я вернулась к первой закрытой двери. Какое-то время я постояла возле нее, набираясь храбрости, приглаживая платье поверх чулочного пояса, постаралась как следует выпрямиться, провела языком по верхним зубам. Потом сделала вдох и постучалась. Подождав, я опустила взгляд на грудь, снова поправила платье, посмотрела на часы: семь тридцать две. Опять постучала, уже погромче. Еще минуты две я волновалась, правильно ли запомнила время, правильно ли поняла Кару. Может, она не имела в виду нынешний вечер? Может, они забыли? Я стояла в нерешительности, раздумывая, не подняться ли к себе, не притвориться ли, что я тоже забыла. Но тут я забеспокоилась, что они обидятся. Я снова постучала. По крайней мере, я смогу сказать, что проделала это трижды.

Я услышала, как кто-то бежит, как что-то валится, потом кто-то выругался, и Питер рывком распахнул дверь. Он по-прежнему был в пижаме.

– Ох, черт побери, – произнес он, увидев меня, и всплеснул руками. – Что, уже пора?

– Я слишком рано. – Жар заливал мне лицо. – Или тогда в другой вечер.

Слова сами собой, в каком-то нелепом порядке вырывались у меня изо рта.

– В другой вечер?

– Я могу прийти в другой вечер.

– Ну вот еще, – сказал Питер. – Надо сейчас. Вы только поглядите на все это.

Он открыл дверь пошире и простер руку. Когда-то это огромное помещение, видимо, служило салоном – тем местом, где Линтоны принимали гостей еще в первоначальном, георгианском доме. Теперь оно было почти пустым. Единственным его украшением (если так можно выразиться) служили широкие полоски макарон, развешанные на полудюжине веревок, протянутых сверху от трех громадных окон к противоположной стене. Казалось, это сушится какое-то белье – чулки цвета слоновой кости, предназначенные для целой армии женщин с тощими ногами. Но прекрасной эту комнату делало освещение. Свет лился через поднятые окна, бросая на пол янтарные прямоугольники и насыщая зал медовым сиянием.

Дверь слева открылась (я предположила, что за ней находилась их спальня), и Кара высунула из нее голову: первым делом я увидела ее буйную черную шевелюру.

– Фрэнсис! Две минутки! Я сейчас выйду.

Питер схватился за свою пижаму:

– Секундочку, сейчас мы к вам придем. Располагайтесь.

Он скрылся в спальне, и до меня донесся их разговор – слишком тихий, чтобы я могла разобрать слова.

Оставшись одна в этой огромной комнате, я огляделась. От приоткрытой двери напротив спальни я сразу отвела глаза: эта дверь, видимо, вела в ванную. У стены стояли электрическая плитка вроде моей и старый холодильник. На четырех перевернутых вверх дном упаковочных ящиках, чтобы сделать их повыше, были уложены стопки книг, а поверх них – длинная деревянная доска: получился стол, вокруг которого расположились три сиденья – еще два ящика и табуретка. Поверхность стола загромождали газеты, пепельницы, записные книжки и пишущая машинка. На «кухонном» его конце высилась груда грязных тарелок, а рядом – буханка хлеба, которую резали прямо на столе. Половицы были голые. Никаких стульев или диванов, никаких ковров, никаких картин на стенах. Я старалась не смотреть на захламленный стол, но кроме развешанных макарон никаких признаков готовящегося обеда не заметила. Подойдя к одному из окон, я стала смотреть наружу, на парк и далекие лесистые уступы. Я снова разгладила платье на животе, пытаясь заставить исчезнуть бугор между бюстгальтером и чулочным поясом.

Через десять минут из спальни вышли Питер с Карой, извиняясь за опоздание, сваливая вину друг на друга и хохоча. Кара двинулась ко мне с распростертыми объятиями, словно давняя подруга. Она оставалась все в том же платье, в каком приглашала меня на обед и перед этим ходила в церковь, но на шею она повесила целых три нитки бус. Распущенные волосы обрамляли ее лицо, ноги были босые, на их ногтях – по-прежнему зеленый лак. Питер был в мешковатой рубашке, не заправленной в расклешенные джинсы. Мне стало жарко от стыда за то, что я вообразила, будто мое платье в пол, с его бархатной пелериной и поясом, модное тридцать лет назад, окажется в самый раз для обеда с моими новыми соседями.

– Простите, что мы медлили со знакомством, – произнесла Кара.

Она взяла меня за плечи и потянулась, словно хотела поцеловать меня в губы. Я так и окоченела, но в последнюю секунду оказалось, что она меня обнимает, без всяких поцелуев.

В шестьдесят девятом году эти объятия Кары казались мне чем-то новым и шокирующим. Теперь-то я знаю, что люди постоянно так делают. Иногда я вижу, как они обнимаются здесь, в этом месте, когда одна девушка заступает на дежурство, а другая уходит. Женщины обнимают женщин, женщины обнимают мужчин, мужчины обнимают женщин: интересно, как они заранее знают, что это произойдет? Какое неуловимое движение, какой незаметный жест, который я всегда упускала, показывает, что они вот-вот обхватят друг друга руками? А мужчины обнимают мужчин? В этом месте мне некого обнимать. И меня обнять никто не приходит.