Читать книгу "Дело Томмазо Кампанелла - Глеб Соколов"

– Я был трижды женат. Прочих подруг – не счесть. И все, вы мне… Представьте, попик, все – были алкоголичками. Все мои женщины были алкоголичками. Это о чем-то говорит?.. Опять проклятые совпадения. Ведь не искал же я их таких, пьющих! Они возникали сами. Я тоже пил когда-то. Еще совсем недавно. Вы мне… Я пил. Когда-то… Давно. Месяц назад. И вот я зашился… И вот я скучаю… Мне вы…

– Верю, верю, милый вы мой человек! – прервал это словоизлияние священник. – У вас же морда-то – лошадиная. С такой, извините, мордой нельзя хотя бы разик не полечиться от алкоголя.

Томмазо Кампанелла продолжал слушать. Подойдя к нему и уловив, чем занят его новый приятель, Паспорт-Тюремный тоже замер и весь превратился в слух.

– О-о!.. Я вижу, вы все знаете. Вы грандиозный человек!.. А я – офицер. Да-да, офицер. Правда, особой службы, но это – мелочи. Можно сказать, рыцарь плаща и кинжала… Я москвич, учился в Щепкинском театральном училище. У меня все звезды Малого театра на свадьбе были… Потом – так…

– Как? Неясно – как? – спросил священник. Теперь в его голосе звучало любопытство. Чувствовалось, что слова собеседника заинтриговали его. – Расскажите мне всю свою жизнь честно и откровенно. Я постараюсь вам помочь. Вы же хотели совета?

– О-о!.. Ха-ха!.. Понимаю-понимаю… Почем опиум для народа? Вы ловите мою душу? Ловите! – говоривший мужчина был явно рад возможности излить душу, а потому откровенничал достаточно охотно. Возможно, он рассказывал этому священнику такие вещи, которые в другое время не рассказал бы и близкому родственнику. – Что ж, слушайте… Мне предложили поехать на остров Сал. В представительство «Аэрофлота». Наши самолеты садились там для дозаправки. Абсолютно голый, выжженный остров с аэродромом, взлетно-посадочной полосой. Местные… Негритянки… Отношения, роман с чернокожей… Вскрывается… Отозван обратно… Туман, снег… Развод… И потом я – директор драмтеатра в заполярной Воркуте. Служил там когда-то прежде… Я же сирота. Отец – гебист, военный переводчик, погиб при выполнении интернационального долга, мать, актриса театра имени Пушкина, попала под машину, ее лучшая подруга Юнникова взяла меня на воспитание. И вот – Воркута… Годы и годы в Воркуте… Алкоголь… Мрак, Север, мгла… Полярная ночь… Я был достоин лучшей участи, чем сидеть в далекой Воркуте. Теперь, приехав в Москву, я чувствую себя человеком, который превратился в конягу, запряженного в коляску конягу, который вынужден изо дня в день возить туристов по красивой центральной улице. Ставши конягой лишь недавно, он, как бывший человек, восхищается великолепными зданиями, что стоят по сторонам, бросает любопытные взгляды на нарядную публику, но понимает, что для всех он только коняга. Ему хочется надеть прекрасные нарядные одежды и идти в этой толпе по тротуару, разговаривая и перебрасываясь остроумными шутками со своими спутниками, но единственное, что ему доступно, – это проехаться десяток раз туда-сюда вдоль по улице и вечером отправиться обратно в конюшню, где его ждет общество таких же, как он, лошадей и конюхов. Ему хочется любить человеческое существо и быть любимым человеческим существом, но разве возможна любовь между человеком, венцом творения, и рабочей скотиной. Он, быть может, перенес бы свое положение рабочей скотины, если бы люди вокруг не давали бы ему так открыто и откровенно понять, что он рабочая скотина, и только рабочая скотина, и ничего общего у него нет с людьми, и не может быть, и не будет никогда. И никогда коняга не будет допущен на равных в человеческий мир для человеческих дел. Но наш коняга недаром бывший человек, он умен и тонок. И глядя на самовлюбленных и тщеславных, и жалких в своей мелкой сущности людишек, он осознает, что если бы не это проклятое конское туловище, хвост, четыре ноги, грива и конская морда, он бы мог добиться замечательных результатов на этой ярмарке тщеславия. Он бы мог надеть наряд, который был бы великолепней, чем у других, он бы мог так же элегантно прогуливаться по центральной улице и садиться в коляску. Но он только коняга и люди смотрят на него только как на конягу и воротят нос, когда доносится от него запах конюшни. Они, люди, полны самомнения, и он не самого последнего мнения о себе, но они – люди, а он при них – коняга. А как при чужих самомнениях быть конягой, если ты, на самом деле, заколдованный человек?! Можно ли такое вынести и не захотеть повеситься?! Его не бьют, его хорошо кормят, но ему этого мало, мало! Он – Человек! И ему хочется быть первым среди человеков! Но он лишен достоинства человека вместе с самим правом быть человеком.

– Нет-нет, никто не лишал вас достоинства человека, никто! – воскликнул священник, но говоривший мужчина его не слушал.

– Вы понимаете, что в этом самое страшное – это ужас лошади, которая понимает, что она – лошадь. То есть она, может быть, когда-то была человеком. Но вот она – лошадь. Вокруг какая-то красивая улица, гулянья, смех, шутки, нарядные женщины. Она смотрит на все это по дороге из одной конюшни в другую. Она – только лошадь. Ей, может быть, тоже хочется разговаривать, шутить вместе со всеми, она, может быть, чувствует, что она даже более умна и начитанна, чем те люди, что идут мимо нее по праздничной улице, ей, может быть, тоже хочется любви, но не лошадиной, а человеческой. Она, может быть, могла бы пережить это свое положение лошади, если бы кому-то была нужна ее душа. Но никому не нужна ее душа. Ведь в окружающих человеках нет души. Есть только самомнение. А как при чужих самомнениях быть лошадью?! Черт, я заболтался!.. И этот мальчик, этот кастрированный мальчик, этот Карлик-Нос, он тоже, как и я, все печально ходит где-то. Это черная дыра… Вакуум ничто, непоправимое. Он тоже, как и я, – человек превращенный в лошадь. Мне рассказали эту историю про кастрированного каким-то извергом мальчика, когда я разыскивал хор и заходил на квартиры к нескольким хористам.

– Я не понимаю, не понимаю! – громко сказал священник. – Объясните!

– Я теперь верю в проклятые, гиблые места. Знаете, есть такие: дома самоубийц, чумные кладбища. Достаточно появиться в каком-нибудь месте такому мальчику, такому Карлику-Носу, появиться такому, как я, – и все: какая-то неодолимая тяжесть сумеречного настроения наваливается на это место. В этом месте уже не будет счастья, света. А разве нет, разве не так?! Разве вы можете мне не верить в том, что касается этого?!

– Верю, верю! – согласился священник. – Вы ужасно тяжелое настроение вокруг себя создаете. Один вид ваш угрюмый чего стоит: глянешь на вас и действительно как-то тоскливо на душе становится! И еще эта ваша история про несчастного мальчика…

– Но я не виноват! И мальчик не виноват! Он не виноват в своем горе. И вот, что я заметил: странно, но присутствие в каком-нибудь месте на виду у всех палача, готового казнить кого-нибудь, или злодея, открыто готовящегося совершить свое злодейство, так не меняет атмосферы, царящей в местности, в которой готовится казнь или злодейство, как меняет атмосферу присутствие в каком-нибудь месте жертвы уже состоявшейся казни или совершенного злодейства. В мальчике есть что-то такое, непереносимое… Нет, может быть, в нем и нет ничего на самом деле: может быть, он туп, не страдает от произошедшего с ним, ничего не понял, но одних фантазий на тему того, что он мог бы чувствовать, если бы был тонким, умным и впечатлительным мальчиком, – уже и их одних хватит для того, чтобы превратить жизнь тех, кто начал невольно фантазировать на тему того, что творится в душе у этого мальчика, в кошмар. Эти фантазии образуют в душе черную дыру, в которой исчезает любой лучик света, проникший в душу извне, как будто его и не было. Только мрак остается, мрак и темень кругом. И я не могу объяснить это стечение обстоятельств: почему именно этот мальчик? Почему именно его постигла такая ужасная участь? А если бы на его месте оказался другой, – стал бы этот другой страдать меньше? Вы никогда не задавали себе подобных вопросов? Это действительно случайное стечение обстоятельств или стечение этих обстоятельств вовсе не случайно?