Читать книгу "Любовь в ритме танго - Альмудена Грандес"

— Но ты же не была влюблена в него.

— Нет, и он не был влюблен в меня, — Магда сделала паузу и попыталась улыбнуться, но ее губы никак не могли растянуться в стороны, чтобы изобразить улыбку.

— Пожалуй, в других обстоятельствах, дела могли бы пойти иначе, но тогда мы не могли влюбиться друг в друга, для этого у нас не было места. Мы друг друга жутко ненавидели.

* * *

— Детей следует учить любить своих родителей. Разве нет? Так говорят…

Эхо ее голоса перескочило через меня так, словно появился новый звук, непонятный, который я никогда не слышала до сих пор, потому что она не рассказала, с кем она говорила тем вечером, а я не представляла себе, что она хотела сделать. Мы провели более четверти часа в полной тишине. Магда разглядывала свои руки, а я смотрела на нее. Она молчала, а я пыталась подобрать слова, чтобы сказать ей то, что хотела, — что я понимаю, как много она пережила, что я во всем ее оправдываю. Какой-то проступок, какой-то грех, какая-то ошибка прочертили очень глубокие следы на ее лице. Я обнаружила такие же следы на своем лице, которое отражалось в ней как в зеркале. Наконец, не отрываясь от своих рук, она прошептала что-то, поерзала на стуле, зажгла сигарету, повернулась ко мне и продолжила.

— Детей следует учить любить своих родителей, — повторила она очень тихо, — но меня этому не учили. Я не могу вспомнить точно, когда я услышала эти поучения в первый раз. Должно быть, я была очень маленькой, тогда отец все еще жил в усадьбе с Теофилой. Когда никто не слышал, а дети были в постели, на кухне, в коридоре Паулина, няня, горничные старались говорить тихо, но я их слышала: «Чертов козел, чертов козел». И относились к отцу они именно так, как его называли. Всегда одно и то же, а я заливалась краской, мне было стыдно слушать их, потом они переходили ко второй части своего плача: «Сеньора святая, сеньора святая, сеньора святая…» Это очень сложно — быть в одно и то же время дочерью козла и святой, ты сама это знаешь, ведь следует выбирать, я не могу любить их одинаково, а если ты девочка, то все еще хуже, потому что тебя заставляют делать вывод: все мужчины одинаковы, все козлы, а мы — дуры, которые их терпят, и святые, конечно, святые, всегда одно и то же.

Мои братья могли признавать главенство отца, надеяться решить с его помощью какие-то свои проблемы: быть в той же самой футбольной команде, пойти охотиться с ним. Остается добавить только, что большинство из них в будущем захочет иметь кучу женщин, — это правило не меняется. Что касается девочек, то мы должны стать такими же, как мама, святыми, это планируется единственным сценарием нашей жизни. Ничего, что рядом с нами будет настоящий козел, важно лишь завоевать внимание этого козла, или, точнее говоря, отца будущих детей. Так считала я, так мне внушали.

Тут я перебила Магду:

— Паулина рассказывала мне однажды, что, когда она вернулась домой, ты лежала в бабушкиной кровати, и, увидев тебя, она испугалась до смерти, а на следующий день ты не захотела ее видеть.

— Да, — улыбнулась Магда, — я не хотела видеть ее, это верно… А потом со мной и твоим отцом произошло то же самое, что и у вас с Фернандо. Со мной всегда происходило то же, что и с тобой. Не веришь?

— И ты тоже излечилась от этой любви, как и я?

— Ну, да, практически… Ты помнишь меня с тех пор, как была девочкой, а ведь ты меня не любила.

— Да, я тебя не любила, — согласилась я, — ты была так сильно похожа на маму, но все же совсем другой, поэтому любить тебя казалось мне несправедливым.

— Это ключевые слова справедливость, несправедливость. Я не знала, что заключено в этих словах, пока не познакомилась со своим отцом, но тогда я была слишком маленькой… В первый раз я увидела его за завтраком, утром, мне было только пять лет, но я не могу забыть тот день и, когда закрываю глаза, легко могу воскресить эти события в своей памяти, я думаю, что в моей жизни не было более впечатляющего момента. Мама взяла нас за руки, Рейна справа, я слева, и вошла с нами в столовую. Он сидел во главе стола, очень высокий человек, очень внушительный, с черными волосами, жуткими бровями, широкими и густыми, с такими же губами, как у меня. Он не видел, как мы вошли, потому что опустил голову, его руки были скрещены и лежали на коленях, но когда она ему сказала: «Это твои дочери, Рейна и Магдалена», — он выпрямился, откинулся на спинку стула, поднял голову и посмотрел на нас сверху. Рейна подошла, чтобы поцеловать его, а я подумала, что умру от страха, если дотронусь до него. Но он сказал мне: «Привет», — и тогда я тоже поцеловала его, дотронулась до него. Этого я не забыла, видишь, но папа всегда рассказывал, что я ничего не сказала, когда целовала его, только сжала его руку, я не знаю, почему… В любом случае — сжала я его руку или нет — я уверена в том, что не хотела видеть его, потому что он был чужим, мне было страшно смотреть на него, более того, когда он смотрел на меня, я не знала, куда спрятаться. Однажды, через три или четыре дня, он неожиданно вышел из своей комнаты, когда я шла по коридору, и тут мы столкнулись. Я о чем-то задумалась, он, наверное, хотел мне что-то сказать, думаю, хотел поговорить, а я занервничала, попыталась убежать…

— И что он сказал тебе?

— Ничего.

— Потому что он никогда ничего не говорил, правда?

— Нет, говорил, но только самое необходимое, я это помню — попросить хлеба за столом, спросить, где его зонтик, и тому подобное, но никогда не участвовал в общих беседах, делал все возможное, чтобы дать понять, что он даже не слушает нас. Если он не был в хорошем настроении, мать стремилась приободрить его, но не добивалась ничего, кроме ворчания, утвердительного или отрицательного, и пары слов, максимум. Когда она пошла искать его в Альмансилью после войны, он поклялся ей, что вернется. Отец, конечно, вернулся, сдержал свое слово. Он проводил дни, сидя в своем кабинете и всегда выходил на улицу один. Он никогда не говорил, куда пошел, с кем, когда вернется, но, если приходил поздно к обеду или не ужинал, даже если он опаздывал на десять минут, дом затихал, потому что все боялись, что он вернулся в деревню к Теофиле. Окружающие вели себя так, словно наперед знали, что рано или поздно он уйдет, потому что он козел. Это слово выражало все, и когда мы слышали, как поворачивается ключ в замке, тут же холл пустел, группки распадались, а девочки, мои старшие сестры, и мама начинали изображать занятость, например, принимались пить молоко.

Отец держал в руках кошелек с деньгами, слышишь? Однако этот кошелек для моей семьи не был слишком большим.

— Но я думала, что бабушка была очень богатой, — возразила я удивленно.

— Так и было, почти так же, как он, но она не задумывалась о деньгах. Мама всегда вела себя так, словно в экономическом плане зависит от мужа, потому что для того, чтобы называться святой, намного выгоднее казаться бедной, понимаешь? — я кивнула головой, соглашаясь, но Магда ни разу не взглянула на меня, только ее экспрессия становилась все сильнее. — Я вначале тоже так думала. Думала, что она святая, и тогда это было правдой. Я не говорю тебе, что это было не так, ей действительно приходилось непросто, и жила она только ради своих детей, это точно…