Читать книгу "Городские легенды - Чарльз де Линт"

— Они обо мне, — сказала она. — Это твои истории, я чувствую твое присутствие в каждом слове, но все же в них есть и моя частичка.

Я попросил ее оставить книгу себе, а на следующую ночь принес еще три сборника и ксерокопии тех рассказов, которые до сих пор появлялись только в журналах. Постепенно я в нее влюбился, и вовсе не из-за того, что ей так понравились мои истории; это все равно случилось бы, раньше или позже. Хотя нельзя сказать, что удовольствие, которое она получила от моих рассказов, уронило ее в моих глазах.

Как-то ночью она достала из своей объемистой сумки какую-то фотографию и протянула ее мне. На снимке была она сама, правда, выглядела она там как-то иначе, не то чтобы моложе, но мягче, что ли. У нее была другая прическа и ситцевое платье в цветочек; солнечный свет заливал ее с головы до ног.

— Когда... когда это снято? — спросил я.

— В более счастливые дни.

Можете считать меня невеликодушным, но я не смог скрыть разочарования, слишком больно было слышать, что ночи, которые для меня были счастливейшими в жизни, не были такими и для нее.

Она сразу поняла, в чем дело — такие вещи она всегда чувствовала хорошо, — и положила теплую ладонь поверх моей.

— Ты тут ни при чем, — сказала она. — Я люблю наши встречи. Просто в остальном моя жизнь сейчас не очень счастливая.

Так оставайся со мной навсегда, вертелось у меня на языке, но я по опыту знал, что она все равно не скажет, куда пойдет, расставшись со мной, чем будет заниматься и кто она такая. И потом, я все еще думал о призраках, понимаете. Я боялся, что тут действует какой-то запрет, и как только она расскажет мне, где проводит дни, то чары рухнут и ее дух будет навеки изгнан, как это обычно бывает во всяких дешевых ужастиках.

Одних ночей мне было мало, признаюсь честно, но рисковать тем, что я уже имел, мне не хотелось. Прямо как жена Синей Бороды, с той только разницей, что я не позволял любопытству взять верх и не отпирал запретную дверь. Я мог бы проследить за ней, но не стал. И не только потому, что боялся, как бы она не исчезла. Просто она мне доверяла.

Мы любили друг друга трижды, старый спальный мешок всегда был один и тот же, места разные, а поутру я неизменно просыпался один. Вечером, когда мы встречались, я приносил мешок назад, а она улыбалась при виде пухлого свертка у меня под локтем.

На утро после первой ночи я ощутил, что меняюсь; она меняла меня. Ничего такого, что могло бы заставить меня измениться, она не говорила и не делала, просто наши отношения размывали то ощущение отстраненности, с которым я прожил всю жизнь.

И сама она тоже менялась. Джинсы и кожанка по-прежнему оставались ее любимой одеждой, но все же иногда она приходила в мини-платьице, которое едва виднелось из-под куртки, теплых лосинах и аккуратных туфельках вместо сапог. Лицо изменилось мало, разве что смягчилось, и напряжение перестало бросаться в глаза.

С самой первой нашей ночи я привык рассказывать ей все, откровеннее я не бывал даже с друзьями, которых знал много лет. И так было до самого конца. Но теперь я чувствовал, что привычка к откровенности с ней распространяется на отношения с другими людьми. Я заметил, что брату и друзьям стало со мной проще, да и мне с ними тоже. О Талли никто из них не знал; все, что им было известно, это что я по-прежнему брожу в поисках вдохновения по ночному городу. Не знали они и о том, что я почти забросил писание, хотя профессор Дейпл, по-моему, догадывался.

Наверное, это потому, что я всегда показывал ему черновики рукописей, прежде чем отослать их в редакцию. Мы оба интересовались всем странным и необычным, именно это нас и сблизило задолго до того, как Джилли стала его студенткой, и до того, как он сам оставил университет. Но люди все равно называли его профессором; по-другому было как-то непривычно.

Этот сморщенный старичок с копной седых завитков и в очках обожал длинные беседы за чашкой чаю или даже, если час был подходящий, за стаканом доброго ирландского виски. По меньшей мере раз в полмесяца мы встречались в его уютном кабинете, где он читал мой новый рассказ, а я просматривал его последнюю статью, которую он собирался отправить в какой-нибудь журнал. Когда я в третий раз пришел к нему с пустыми руками, он наконец решился заговорить.

— Ты выглядишь счастливым в последнее время, Кристи.

— Так оно и есть.

Он улыбнулся:

— Так, значит, правду говорят люди — чтобы творить, художник должен страдать?

Я не сразу понял, к чему он клонит.

— В это не веришь ни ты, ни я, — сказал я.

— Тогда ты, наверное, влюблен.

— Я...

Я не знал, как ответить. Стоило ему произнести эти слова, как мой желудок ухнул куда-то вниз. Видит Бог, он не ошибался, но по какой-то причине, вероятно по той же, которая не давала мне последовать за Талли, когда мы расставались после ночных свиданий, мной овладел суеверный страх, что если наш секрет станет известен людям, она перестанет быть частью моей жизни.

— Нет ничего стыдного в том, чтобы влюбиться, — сказал профессор, ошибочно приписав мои колебания смущению.

— Дело не в этом, — начал я, зная, что мне нечего сказать, кроме лжи, а лгать профессору я не умею.

— Никогда не бойся, — сказал он. — Ты имеешь полное право на личную жизнь — и, осмелюсь добавить, хорошо, что она у тебя есть. В моем возрасте твоим эскападам можно только позавидовать. Но меня беспокоит твое творчество.

— Писать я не перестал, — успокоил я его. И тут у меня вырвалось: — Я подумываю о романе.

Я не солгал. Мне всегда хотелось написать роман; я только сомневался, получится ли. Я хорошо чувствовал себя в рамках малой прозы, и даже циклы связанных между собой рассказов, такие как «Рыжая ворона», давались мне легко, но роман представлялся мне проектом настолько грандиозным, который даже умом не охватить, не говоря уже о том, чтобы на него отважиться. Прежде чем начать писать что-то, мне надо представить эту вещь целиком, но перспектива изобрести что-нибудь подлиннее рассказа меня пугала. К тому же я обнаружил — к своему разочарованию, ведь мне и в самом деле хотелось попробовать, — что чем длиннее написанный мною кусок, тем меньше в нем... сути, что ли. Такое впечатление, будто сила, которую я вкладываю во все, что пишу, растворялась в многословии романа.

Мои друзья, которые пишут романы, говорили мне, что я просто испугался; вот у них сплошные провалы в короткой прозе, они ее как чумы боятся. Я твердо верил в одно: что лучше получается, того и держись, но, может быть, я просто смирился с поражением.

— Какого рода роман? — спросил профессор заинтересованно, поскольку он знал, какие чувства я испытываю по этому поводу.

Я, как мне хотелось надеяться, небрежно пожал плечами.

— Вот это я как раз и пытаюсь решить, — сказал я и поспешил перевести разговор в другое русло.