Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Телефонная будка с выбитым стеклом. Последний звонок, который нужно было бы сделать первым. Они до сих пор не разведены. Лиза не дает развод, он не настаивает. А если бы он ушел к другой, ей было бы легче? Но он не ушел к другой, он ушел в никуда, в мокрый туман. Забрал ноты, сунул в портфель зубную щетку, предложил остаться друзьями. «Издеваешься?» Коридор стал длинным, он шел по нему, Лиза все уменьшалась. Постояв, пошла будить детей. Уже без него. Он в это время шел в тумане, глухом и мокром.

В урне дымится окурок. Может, позвонить завтра? Достает блокнот, разминает пальцы. Несколько тактов, скрипки, альты. «Вы скоро там, товарищ?» Возле будки стоят люди, вступая ударными и духовыми.

Вечер, редкие фонари, Владимирский проспект. Недочка Зильбер-Караваева в халате с драконами. Вытаскивает одну за другой картины Феликса. Ветви, ветви, фонари. «Ну куда вы пойдете! Сейчас подойдет Юлиан». В коридоре уже вытирает ноги Юлиан с бутылкой вина и фруктами. «Юлик, у нас гости! Гости, говорю! Угадай, кто?» Юлиан что-то мычит в ответ.

* * *

Город с желтым куполом, 17 ноября 1972 года по старому стилю

Если медленно, по-стариковски, вынуть из-под одеяла правую руку, то на несколько секунд она зависнет в ледяном космосе, в пустоте без предела, конца и края, как они теперь космос представляют, – на миллиарды лет простирающееся одиночество. Проще бы назвать его небытием или сразу смертью, нет, лучше – небытием: смерть – уютнее, ее человечество смогло немного обогреть своим теплом, надышать с краев, побросать на топкие места досочек, на которые он сам дважды ступал, на эти доски, на дорожку из щебня, просеянную по ледяным горам. А космос – их космос – не обогреешь, не надышишь. Как намыслили, напредставляли себе небытие, тем и заполнили пространство: хладом и чернотой. А вот греки, те, наоборот, «украшением» его называли. «Космос» – украшение значит; для греков, как для детей, звезды и планеты бусами, наверное, казались. Большая ювелирная лавка, разве что рукой не дотянешься, не схватишь. Симпатичная картина, уютная на свой древнегреческий лад. Зверюшки разные: львы, барашки, козерожки. И никакой ледяной пустоты, все заполнено, блестит и радуется себе. То же и римляне, Вселенную называвшие mundus, что значит «чистота и порядок». Их космос, может, и не сверкал, зато все чистенько, убрано, и вещи на своих местах. Понимали, что о космосе скажешь, тем он и будет. Назовешь украшением – будет украшением. Чистотой и порядком – будет в нем как только что подмели. Представишь бескрайней могилой с огнем и льдом – пожалуйста, распишитесь в получении.

А между тем правая рука все еще под одеялком, пользуется, хитруша, что он зафилософствовался. Ну-ка, давай, барыня, вылезай! Вот так…

Одеяло, пропахшее лекарствами и старостью, приходит в движение.

Кисть руки поднимается. Зависает в ледяном космосе комнаты, попадает в светотеневую лапшу, которую отбрасывают жалюзи, движется дальше. Нащупывает на тумбочке пузырек с американским снотворным, четки, томик детектива, от которого вчера сразу заснул, не нужно было ни глотать снотворное, ни перебирать четки, как учила его бедная сестра… Вот, наконец, нужное.

Рука сжимает колокольчик. Дверь отъезжает, в проем вливается свет. Напоминает солнечный, но без его назойливости.

– Bon jour, Votre Majesté!

Камердинер помогает одеться, зажигает электричество. Космос отступает, съеживается по углам, чтобы вечером перейти в контрнаступление.

Утренняя молитва. Лампадка пред Владимирской едва дышит.

– Ну-ка, подсоби мне, Петруша!

– Позвольте мне, ваше ве…

– Сам, сам!

Дотянуться, придавить пальцем огонек. Камердинер поддерживает под локоть. Теперь сколупнуть обугленный вершок и подтянуть на полдюйма фитиль. Вот так. Петр подает зажженную свечу, дело сделано. По окладу разлился уютный свет. Вытер масленые пальцы платком.

– Не такая уж я развалина.

– Вы в прекрасной форме, Ваше Величество…

Прекрасная форма. Да, только форма от него и осталась. Une belle forme.

Завтрак накрыт в библиотеке. Стены обтянуты штофными обоями, на входе висит картина советского живописца, забыл фамилию, писанная к трехсотпятидесятилетию Дома Романовых. На переднем плане два блудных сына, стоящие на коленях подле двух одинаковых отцов. Чуть выше несется птица-тройка, ею правят евреи, похожие на цыган; чтобы не спутать, им пририсованы длинные, как серпантин, пейсы. Там же, в птице-тройке, помещены отчего-то сэр Уинстон Черчилль и Франклин Делано Рузвельт. Вообще, фигур и лиц на полотне много, и все они лезут друг на дружку. Кто изображен только висящей в воздухе головой, кто-то – всем телом, но в виде черного квадрата или голым по пояс, как нарком Чичерин. Все это клубится в той части полотна, где помещен мир зла; та часть, которая отведена добру, написана в утешительной классической манере и с фотографической доскональностью. Вот царская семья глядит одинаковыми круглыми глазами, вот золотые купола написаны золотою краской, вот народ кладет поклоны и рукоплещет.

Он долго отказывался принимать эту картину, но взамен предлагали Родину-мать. Три огромные Родины-матери у него уже стояли.

На завтрак его излюбленная каша. Кусочек сливочного масла тает в рисе, как солнышко. Погрузить в этот пейзаж серебряную ложку, продегустировать. А наследник – опаздывает.

– Их императорское высочество в рекреационном зале, – докладывает секретарь.

Секретарь, Сухомлинов, уже минуты три топчется у картины под блудными сыновьями, папочку сжимает.

– Холодно что-то.

Кофе тоже прохладный, не теплит. Входит печник с охапкой дров. Подняться с кресла, подойти к печи, понаблюдать, как пламя лижет дрова. Петруша набрасывает ему на плечи кофту. Глупая кофта, дурацкая кофта, а протестовать бесполезно, все теперь знают, что ему надевать. Сухомлинов, секретарь, покашливает в ладонь. Потерпи уж, голубчик, пока я кашку доем.

– Света мало!

Шторы ползут вверх. Становятся видны ветки, крыша ближняя, крыша дальняя и купол.

– Американцы закрывают свою последнюю базу во Вьетнаме.

Сухомлинов имеет привычку делать паузы между новостями.

– Находившаяся в течение двух недель в Согнефьорде таинственная подводная лодка ушла наконец в открытое море. Так сообщило норвежское правительство. На Западе считают, что подлодка была советской. «Правда» напечатала, что судно было английским, а охота за ней – замаскированными маневрами НАТО.

– Что еще?

– Представитель Китая в ООН Цзяо Гуан-хуа обвинил СССР в подготовке ядерного нападения на его страну. С трибуны ООН он заявил, что двуличные заявления Советов…

– Я догадываюсь, что могут сказать китайцы с трибуны. Достаньте-ка лучше вон ту книгу с черным корешком… нет, левее. Вот эту. Там закладка. Да. А теперь прочтите, что подчеркнуто.

Сухомлинов откашливается: