Читать книгу "Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы - Яцек Комуда"

Ян из Дыдни не отправился следом за ним. Глянул на левую руку, на погнутый окровавленный наплечник; задрал доспех и усмехнулся холодно, увидев разодранную стеганку и следы конских зубов на коже. Перекрестился и доверил душу Господу.

– Идите, сукины дети! – рявкнул. – Подходите ближе!

Мог и не призывать их. Шли они, покачиваясь, утиным шагом, шаркая ногами по каменному полу, спотыкаясь и падая, в порванных плащах, измазанные землею, в мокрых от дождя кафтанах. Шли, протягивая к нему руки, показывая на него растопыренными пальцами, ворча и воя от радости.

А когда были уже близко, Ян из Дыдни выпрямился и вдруг высек огонь, зажег пороховой фитиль хорошенько набитой кишки, которую извлек из-за пояса.

Шнур зашипел, затрещал, и узкий огонек пламени стал подниматься вверх. Рыцарь кинул набитую кишку себе под ноги и холодно улыбнулся.

– Приглашаю! – крикнул. – Приглашаю всех поближе. Места тут всем хватит. Чем хата богата, тем и рада!

Первый из стригонов прыгнул на него, широко раскидывая руки. Ян из Дыдни оскалился, ухмыляясь. Позволил обхватить себя тесным объятием.

– Приветствую вас, братья, – прохрипел. – На небе все станем равными.

Ударил гром, и вспыхнуло пламя словно тысяча молний, церковь затряслась от взрыва, который в щепки разбил лестницу, смел половину серой толпы, расколол ставни и витражи в окнах, а потом грозным ворчанием понесся в сторону далеких гор.

8. Ecce homo[180]

Утро встретило Вийона сухим треском выстрелов из гаковниц, свистом арбалетных стрел, воплями атакующих и стоном стригонов, замертво падающих от мечей и бердышей – словно дозрелое поле пшеницы под серпами жнецов. Поэт подождал, пока стихнут вопли, потом быстро и тихо сошел вниз. Лестница, взорванная Яном из Дыдни, обрывалась в нескольких локтях от пола церкви. Поэт повис на руках, спрыгнул на разбитые бревна, обломки и мертвые тела, которые, к счастью, не собирались более вставать на танец.

Выглянув из-за колонны, услышал громкий треск высвобождаемой тетивы. Железная стрела из арбалета со свистом промелькнула мимо его головы, воткнулась в стену по самое оперение. Вийон вскрикнул в страхе. «Идите сюда! – прокричал некий голос. – Тут еще один!»

Поэт завыл, замахал руками:

– Homo sum, – крикнул. – Humani nil a me alienum puto,[181] – закончил куда тише, опасаясь, что те, которые в него стреляли, не распознают известных строф Теренция.

Стрелы свистнули снова – к счастью, стрелки были пьяны, а может, Вийону, как обычно, повезло.

– Не стрелять! Я живой! – взвыл он, раскидывая в стороны руки, прячась за столпом колонны.

– Погодите-ка, кумовья! – крикнул некий голос. – Он как будто бы другой какой!

И сразу вокруг Вийона сделалось тесно от крепких, бородатых и загорелых фигур, что распространяли запах кислого пива и чеснока, а еще – дело житейское в это время и в этих местах – вони немытых, пожалуй с Вербной недели, тел. По скрещенным мечам, короне и золотым листьям, неумело вышитым на якках и накидках стражников, Вийон не без труда опознал арбалетчиков из Германнштадта. Ближайший из них осмотрел его с головы до пят, но не опустил арбалета. Франсуа лишь надеялся, что защелка в его арбалете была в лучшем состоянии, чем потрепанная стеганка и его пулены, светящие дырами, словно святой пустынник голой жопой.

– Я живой, – повторил поэт, разводя руки. – Пересидел нападение упырей на башне.

– Ты ранен? – прорычал один из стрелков. – Это твоя кровь? – указал на бурые пятна на куртке поэта.

– Нет, – покачал Вийон головой. – Это кровь стригонов. Мне повезло.

Стражники не дали ему больше и слова сказать. Сразу же ухватили его несколько сильных рук. Бесцеремонно содрали с него одежду и рубаху, осмотрели, ощупали, проверяя, нет ли на нем следов от зубов, при случае потешаясь и смеясь с естества Вийона. Потом бросили ему одежду под ноги, а когда он поспешно натянул ее, угостили на прощание пинком под зад.

Что интересно, не вернули ему лишь одну вещь – толстого кошеля, позванивающего флоренами и скудо. На протесты его ответили ржанием и новой порцией пинков. Поэт выносил все со стоическим спокойствием – их было десяток, а потому не хотел рисковать, устраивая ненужный скандал. Nec Hercules contra plures.[182]

Вийон вышел из разрушенной церкви на подворье, полное мертвых тел. Встал в лучах золотого осеннего солнца и прикрыл глаза, отвыкшие от света.

Кладбище и шлях напоминали военный лагерь и поле боя одновременно. Всюду крутились арбалетчики и щитоносцы, а порой – вооруженные люди со знаком цеховой милиции из Германнштадта. Сопровождали их вопящие бабы, священники, орденские монахи и даже дети. Тут и там стояли тяжелые фургоны, паслись стада коней и волов, пылали костры, над которыми бились флажки и семиградские хоругви. Маркитантки варили на огне еду, не обращая внимания на лежащие рядом мертвые тела. Кое-где можно было увидеть молящихся людей. Лысый и уродливый попик с брюхом, напоминавшим бочонок овсяного пива, отправлял мессу в углу кладбища, а его высокий, тонкий фальцет летел над окрестностями.

Трое или четверо людей в серых кафтанах с вышитой буквой «H»[183] и узором виселицы, – наверняка палачи вместе с подмастерьями и городскими живодерами[184] – выносили из церкви мертвые тела упырей и бросали их на огромную поленницу. Другие поливали ее маслом из фляжек, а потом кто-то поднес факел к трупам. Взметнулось пламя, и со смрадом навоза, человеческих отходов, грязи и приготовляющейся неподалеку пищей смешалась еще и вонь горящего человеческого тела.

– Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius, et Spiritus Sanctus,[185]– произносил дрожащим голоском молоденький доминиканец, блестя свежевыбритой тонзурой; стоял он, коленопреклоненный, неподалеку от костра, держа в маленьких, почти детских ручках тяжелый деревянный крест.

– Воистину говорю вам, что как всякую лозу, не приносящую плода, отрезаю я, а всякую, что плод приносит, очищаю, дабы принесла плоды обильные, так я огнем и железом выжгу ересь на этой земле! – кричал толстый и мощный священник в вышитом серебром кафтане, с епископской шапочкой на седой голове и с золотой цепью на груди, обращаясь к немалой толпе верных и их детей, с особенным удовлетворением поглядывая на сжигаемые тела. – Не будут множиться тут гуситские ублюдки, бегинки и бегарды, манихеи и содомиты, безбожные и святотатственные секты адамитов и богомилов! И, как сии еретики из Саарсбурга, подвержены будут они испытанию огнем – как золото во пещи, дабы души их очистились от всяческого греха…