Читать книгу "Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы - Яцек Комуда"

Вийон шел дальше – сквозь духоту, смрад, рев скотины, дым, смех и крики. Вспугнул двух воришек, которые, воспользовавшись тем, что верующие собрались на молитву, срезали кошели у трупов.

Дальше была деревянная платформа, эшафот, на котором плясали и бились в цепях несколько стригонов. Палач или субтортор – был он в одежде без всяких знаков, а потому Вийон не мог разобраться, имеет ли он дело с мастером или подмастерьем, – ломал их на досках, сбрасывая сверху тяжелое деревянное, окованное железом колесо. Упыри выли, щелкали зубами и, казалось, совершенно не понимали, в чем тут, собственно, дело – ко все большей радости толпы. Некоторые из них еще ждали своей очереди – закованные в колодки, щелкающие зубами и таращащие мертвые глаза на толпу, которая дразнила их, бросаясь навозом, камнями, тыча в них вилами и палками.

Дальше был луг, а на нем загородка, где плясали друг с дружкой двое мертвецов. Пьяные слуги, селяне и ободранные плебеи тыкали в них палицами и вилами, лупили кнутами, пытаясь заставить стригонов драться, когда те приближались к деревянной ограде. Смеху и шуткам не было конца.

А неподалеку от битого шляха стояли два расшитых шатра, украшенных венгерскими гербами, бились на ветру флажки и хоругви, ржали и били копытом лошади. Рыцари верхом кружили неподалеку на лугу вокруг трех стригонов, прикованных и привязанных веревками к внушительной дубовой колоде. Господа рыцари подъезжали к ним, чтобы показывать собравшейся неподалеку босоте да шлюхам навыки владения боевым мечом, рогатиной и сулицей, превращая упырей в живые мишени для своего оружия.

А рядом, на раскидистом дубе, висело, перебирая ногами, еще несколько стригонов. Городские подмастерья устроили тут себе игры, как на праздник: стреляли из арбалетов и луков в упырей, не жалея проклятий и злобных замечаний.

– Беру отца Евгения! – хрипел покачивающийся мужичина в ржавой капеллине.

– А я, – крикнул запальчиво юноша в порванных шоссах и с гульфиком большим, как епископский мешок с золотом, – отца Николая!

Вийон поднял голову. Только теперь он понял, о чем они говорили. Один из висящих на дереве стригонов странным образом походил на предыдущего Святого отца – Папу Евгения. Второй же имел морду столь же достойную и показательную, как нынешний Папа – Николай, называемый Пятым.

Еще дальше, как сказано уже было, стоял передвижной бордель. Ничего особенного: три фургона, шатер, вокруг которого расположились на солнышке шлюхи и распутницы в красных котарди и уппеландах на французский манер. Некоторые из них даже посылали соблазнительные улыбочки проходящему мимо Вийону. Один фургон поскрипывал, потрескивал и раскачивался, словно внутри у него был заперт табун диких лошадей, а не один жеребчик, который демонстрировал боевой запал и жажду, достойную крестоносца, берущего новый Иерусалим.

Вийон стряхнул с себя пыль и кровь. Вошел меж лавками, где бродячие торговцы, иудеи и лавочники предлагали мешки, сумки, пояса, платки и деревянные вещицы. И именно там, среди простого народа, он увидал за прилавком бородатое лицо Менделя. Иудей выжил! Пережил не ведомым никому способом нападение стригонов и долгие часы ночной осады.

Вийон поклонился ему издали, а потом двинулся трактом на юг, подальше от людского смрада и толчеи.

Море и монастырь

Сир, вечный уготовь ему покой,Пусть свет над ним вовек пребудет ясный,Он и петрушки не жевал, несчастный,И даже миски не имел простой.Безбровый, лысый, с бритой бородой,Был к репе чищеной лицом причастный,—Сир, вечный уготовь ему покой.

Франсуа Вийон. Версет. Рондо

1. Секста[186]

Монастырь был велик, словно гора, с которой Иисус призывал верных к молитве, черен, будто капюшон кающегося монаха – и горделив и раскидист, как налитый салом загривок сельского настоятеля. Укрепленный, будто цитадель, посажен он был на вершине, над скалистыми клифами Бретани, что тысячами растрескавшихся гранитных плит, разбитых волнами, надщербленных зубами времени, выглаженных ветром спадали к голубому морю.

Худой покорный монах в рваной сутане бенедиктинца, который с трудом вел наверх нагруженного сумками мула, постучал в ворота монастыря. С удивлением поднял голову, поскольку издали те выглядели торжественно, как триумфальная арка Цезаря, вблизи же оказались на удивление слабы. Из щелей в оковке сыпалась пыль, железные головки гвоздей были ржавыми, словно старый якорь, поднятый с морского дна.

– Во имя Отца и Сына, отворяйте, братья! – крикнул он хриплым фальцетом. – Это я, Франсуа из Нарбонны, слуга его преосвященства епископа, явился к его преподобию брату аббату. Се стою у двери и стучу! Отворите, прошу вас, милые ягнятки, не вводите меня в дьявольское искушение, а не то…

– Хватит, брате, – рявкнул чей-то голос. Сверху, между щербатых бланков стены, выглянуло пожелтевшее лицо. Как видно, смотрины закончились успешно, поскольку бенедиктинец исчез, а через время столь долгое, что за него можно было проговорить и пять «отченашей», вволю зевая после каждой фразы, за стеной раздался стук отворяемых засовов, и ворота раскрылись, открывая узкий проход на подворье.

– Приветствую вас, братья, – новоприбывший склонился униженно. – Прибыл я сюда с миссией. От его преосвященства епископа.

– Это ты уже говорил, – привратник монастыря бенедиктинцев Мон-Сен-Морис был стариком с бледными глазами. – Есть ли у вас при себе какие письма? Слишком много нынче волочится по бретонским дорогам шельм, чтобы я приводил к нашему аббату всякого приблуду, который отыщет в навозной куче рясу нашего собрата.

Брат Франсуа сделал короткий решительный жест, проведя мизинцем от одной брови к другой. Это на бенедиктинском языке знаков означало: «Слава Святейшей Деве Марии».

А потом достал из-за пазухи бумажный свиток и подал его привратнику.

Одаренный им, тот даже не попытался прочесть бумагу. Только глянул на епископскую печать, оттиснутую на толстом, в палец, куске воска, и поспешно отдал ее брату Франсуа, будто письмо обжигало как раскаленные уголья.

– Приветствую на наших скромных порогах, брате.

Врата распахнулись шире, поскольку письмо его преосвященства Гийома де Малеструа открывало врата любого монастыря или собора скорее, чем английские орудия или тараны. И что интересно, рекомендательное письмо было столь же истинно, как и девичество Орлеанской девы, а к тому же – и вправду вышло оно из-под руки скрибы в епископском скриптории. И кажется, только благодаря его силе брат Франсуа сумел перетянуть упрямого мула через монастырский порог.

Внутри монастырь выглядел еще солидней. Сама церковь была возведена из бурого местного камня, а в точке схождения трансепта и нефа венчалась высокой трехэтажной, восьмигранной башней. Дормиторий и бесформенная глыба капитулярия, таращившая на чужака огромные двойные бифории[187], имели контрфорсы столь мощные, что, казалось, они могли бы пережить не только новое падение Римской империи, но и закат династии Валуа, новую высадку английских дьяволов по эту сторону Канала и приход всадников Апокалипсиса.