Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

а стало быть – эпигонская (с точки зрения высокой «классики» или радикального авангарда), стереотипная по языку, темам и сюжетным ходам литература может служить надежным источником для адекватного понимания жизни общества. Подчеркивая неиндивидуализированный характер производства и массовидность адресата такой литературы, в ней видели современный аналог фольклора, мифа, «городского эпоса» и пытались более или менее автоматически перенести на нее соответствующие, накопленные этнографией и фольклористикой приемы анализа.

Однако идеологическим претензиям «высокой» литературы противостояли – особенно на ранних исторических фазах, в период становления автономной литературной системы, – столь же идеологически нагруженные представления «низовой». Тематический диапазон «тривиальной» или «массовой» литературы нисколько не менее широк, и «развлечением» ее функции никогда не ограничивались[375]. Однако ее оценка и самими авторами, и их публикой не опиралась на эстетические достоинства, но апеллировала к благому и полезному. И писатели, и читатели исходили здесь прежде всего из многовековых, связанных еще с устной культурой традиций назидательной словесности – многообразной совокупности древних и новых форм практического утешения, спасения и поучения (житийных образцов и «характеров», исповедей и проповедей, аллегорий и притч, книг примеров и советов, рукописных сборников и проч.). Кроме того, тривиальная литература во все времена, вплоть до новейшего «крутого» детектива, включала острые очерки общественных нравов, картины жизни городских низов, прямую социальную критику. Это относится к немецкой бюргерской романистике XVII–XVIII вв., резко осуждавшей гедонизм аристократической и придворной литературы, противопоставляя ей протестантский аскетизм, к «мещанскому» роману того же периода во Франции, к английской назидательной литературе Викторианской эпохи (более подробно см. об этом ниже в главах 4 и 5).

Различия в подходах к литературе при общности отправной посылки об отражении в ней социальных проблем выразились в конечном счете в нескольких разных схемах исследовательской интерпретации. Один вариант использовали литературоведы, и здесь обсуждение литературы служило целям социальной критики. Другой – социальные философы, историки или социологи: им литература давала обобщенный материал для работы в их профессиональных областях. Так на грани литературоведения и социальной истории сложился и постоянно растет массив достаточно аморфных в теоретическом и методологическом смысле исследований социальной проблематики в литературе – скажем, темы «денег» или «сексуального поведения» в творчестве Драйзера или Дж.Г. Лоуренса, «войны» у Ремарка или Хемингуэя, социального маргинализма – фигур «чужака», будь то «мексиканец» или «еврей», – в той или иной национальной литературе, социальных организаций, типов бюрократии – в романах Кафки и т. д.

В других случаях литература рассматривалась как выражение «коллективного сознания». Базовая посылка здесь такова: литература существует в том же интеллектуальном пространстве, что и ее читатели, другими словами – она отражает господствующие обычаи и нормы[376]. Это давало право изучать содержание литературных произведений по образу массовых коммуникаций, пренебрегая культурной традицией, жанром, ролью авторского «я» собственно литературной спецификой текстов[377]. Крайняя форма подобного позитивизма по отношению к литературе – так называемая техника контент-анализа П. Лазарсфельда и его группы. Предполагалось, что количественные процедуры устранят идеологичность литературоведческих интерпретаций. Сопоставление «обитателей» литературного мира с квотами реального населения страны или эпохи, составом социальных групп, охарактеризованных по социальному и профессиональному положению, сравнение тематики прозы того или иного направления либо периода с данными статистики (числом и типом преступлений, динамикой разводов, миграционными потоками) должны были дать «объективные» основания для суждений о полноте отражения общества писателем, о характере трансформаций реальности в литературе (и для соответствующих «упреков» литературе).

Теоретические основания для отбора и формализации содержательных единиц анализа оставались при этом неопределенными. Исследователи были вынуждены прибегать к интуитивным критериям (за которыми, в конце концов, стояли усвоенные в процессе социализации нормы той или иной литературной культуры), контролировать себя с помощью опроса экспертов-литературоведов (а это опять-таки бесконтрольно вводило в процесс анализа изгнанные, казалось бы, стандарты групповой идеологии литературы), подкреплять правильность своего выбора книг, авторов или жанров литературы данными о читательском успехе анализируемых произведений (проблематика бестселлера либо коммерческого неуспеха). Столь же непроясненным оказался и характер воздействия литературы на общество, по-прежнему понимавшегося в духе рутинных просвещенческих или педагогических максим. Все это заставило к середине 1950‐х гг. усомниться в надежности чисто позитивистских методик анализа литературных фактов, включая технику контент-анализа[378]. Встал вопрос о различении культурного (символического) и собственно социального значения изображаемого в литературе. Это заставило включить в работу историка или социолога литературы опыт таких дисциплин, как герменевтика, философия языка и социолингвистика, феноменологически ориентированная культурантропология, семиотика культуры.

Начиная с 1950‐х гг. литературные конструкции и формы театрализованной игровой драматизации (характеры, ситуации, сюжетные структуры, формы повествования или представления) стали под влиянием идей Дж. Г. Мида, Э. Кассирера, С. Лангер, К. Бёрка рассматриваться как символические образцы социального взаимодействия – культурные механизмы, обеспечивающие интегрированность сложно устроенного современного общества, идентификацию и интеграцию личности. Х. Д. Данкен, Р. Каюа, Л. Левенталь, позднее – Х. Фюген, А. Зильберман, Ж. Дювиньо, Э. Бернс, Ед. Гирц, С. Лаймен, М. Скотт исходят из того, что литература (и искусство в целом) вырабатывает драматические модели, схемы реальных коллизий и отношений.

Символически репрезентируя тот или иной ценностный конфликт, образец мышления, чувства, поведения в их единичности (относится ли эта конкретика к биографическому контексту автора или сюжетному, сценическому, лирическому и т. п. пространству действий его «персонажей»), литература и искусство делают их повторяемыми, воспроизводимыми, т. е. соотносимыми уже не только с автором и его биографией или данной книгой и действующим в ней героем, а с индивидом, воспринимающим текст, пусть в потенции. Подобные субъективно ориентированные, фикциональные конструкции воплощают теперь поведение «всех и каждого» и потому обращены в этом смысле к любому. Однако признаны, пережиты, осмыслены, короче говоря – «усвоены» (а значит, и социально поддержаны) они могут быть всегда лишь в качестве личного, «твоего собственного» опыта.

Литературные образцы дифференцированно распределяются и используются в различных группах социума, формируя представления об обществе и навыках жизни в нем – о социальных ролях, о вероятных обобщенных партнерах и, стало быть, о социальном порядке в целом, о его условиях и границах, возможностях рефлексии над ними, навыках воображаемого (а в конце концов, через субъективное опосредование – и практического) их освоения и изменения. С их помощью индивид в условной и потому контролируемой им форме получает представления об устройстве общества, о составляющих его основных группах и репрезентирующих их символах, о диапазоне и степени жесткости общественных санкций за нарушение различных норм, об авторитетных фигурах и значимых жизненных ситуациях, встретиться с которыми в реальности он не всегда в силах, а иногда, вероятно, и не захотел бы, но которые играют важную роль в его общих смысловых конструкциях реальности.

Такой общий подход, опирающийся на освоенные самими социологами к 1960‐м гг. концептуальные разработки структурного функционализма, символического интеракционизма, начатков феноменологической социологии А. Шютца, социологии знания К. Маннгейма, дал возможность отдельным, теоретически более развитым направлениям в социологии литературы эмпирически изучать весь «рынок символических благ» общества[379], включая механизмы распределения и воспроизводства «символических капиталов» различных групп, социальную динамику художественных вкусов[380]. Предметом специального внимания стали нормативный характер преподавания словесности в школе, чтение как механизм социализации индивида в рамках определенных институтов и сообществ, а стало быть, и альтернативное – по отношению к школьному или библиотечному – книжное потребление: содержание, поэтика и воздействие комиксов, пропагандистской словесности, «паралитературы»[381].

Объектом исследования стал характер воздействия литературы на общественные представления. Типологический каталог подобных воздействий обобщался до перечня функций, исполняемых литературой в обществе. Например, в наиболее развитом виде, перечислялись рецептивная, рефлексивная, идеологическая, коммуникативная[382], нормативная, активизирующая и революционная функции. Однако последующий методологический анализ показывал, что здесь имеет место либо произвольное ограничение роли литературы, опредмечивание ее до целого, либо фактическое отождествление словесности с культурой как таковой.

Более продуктивным оказался подход, соединивший историческую поэтику и приемы культурологии (мифокритику Н. Фрая) с элементами социологической интерпретации. Так, Дж. Кавелти[383] ввел получившую признание идею «формульных повествований». Для него каждая из таких «формул» представляет собой специфическое средство смягчения, опосредования напряжений, возникающих в обществе