Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

большинством общества так или иначе принималась, немалым числом даже считалась естественной, а нередких не просто кормила, но и прикармливала. Так что для очень и очень многих – признают они это вслух и про себя или нет – система эта, и не только в виде ностальгии и фантомных болей, значима и сегодня. Стало быть, что-то ей в самих людях отвечало и отвечает, как и она, конечно, формировала и может формировать (как правило, на потоке, в массе) этих и именно таких людей. Что же до цены цензуры и стоящего за ней типа социального устройства, то она очевидна. Прежде всего это непомерный человеческий отсев (гигантский «архив», неисчерпаемый в социальном плане и вряд ли упорядочиваемый в плане культурном, сколько ни публикуй). А к нему – отсрочка реализации, время, упущенное обществом, его в потенциале деятельными слоями и группами. И упущенное, конечно же, не только в прошлом. Нынешний интеллектуальный коллапс и культурная пауза в ближайшем будущем минимум на поколение – отсюда же. Русские формалисты (Юрий Тынянов, Роман Якобсон) писали в 1920‐е гг. об эволюции как механизме литературной динамики, движения литературы. Может быть, сегодня стоило бы подумать о феноменах инволюции как механизме культурного торможения, даже саморазрушения, своеобразного и неслучайного «пути назад».

1993, 1997

ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО

Введение в социологию литературы

Л. Гудков, Б. Дубин

Глава 1. Социальная роль литературы: подходы к исследованию

Литература как отражение общества. Литературные образцы как символические формы социального взаимодействия. Концепция «формульных повествований». Социологические исследования литературной техники. Школа «рецептивной эстетики» и проблемы восприятия литературы

Сама постановка проблемы и привычная для литературоведов, школьных преподавателей, журнальных критиков и публицистов, особенно в России, формула «литература и общество» опирается, в конечном счете, на давние, укоренившиеся и теперь уже стертые, ставшие анонимными и «естественными» философские представления о литературе как выражении либо отражении духа своего времени, современной общественной жизни. Подобные идеи, развивавшие принципы Просвещения, были выдвинуты во Франции к началу XIX в. Л. де Бональдом и Ж. де Сталь, а позднее трансформировались И. Тэном, П. Ж. Прудоном, Ж.-М. Гюйо, Ш. Лало и др.[367] В Германии стимулом для развития этой темы стала эстетика Гегеля, имевшая основополагающее значение для всей марксистской и постмарксистской социологизирующей эстетики и литературоведения, включая эстетические разработки в рамках неомарксизма[368].

Последующая литературная критика, а потом и отделяющееся от нее в особую дисциплину литературоведение (история и теория литературы) во многом приняли подобные концепции за готовую исходную базу своей работы. Они использовали их при идеологическом обосновании собственных групповых самоопределений, для усиления внутригрупповой сплоченности, в отстаивании претензий на более широкую общественную влиятельность, на статус и вес в обществе. Идя от аксиоматических для него представлений о едином смысле («замысле», «идее») литературного произведения, а соответственно, и о единственной адекватной его интерпретации, критик отстаивал значимость своей роли в качестве посредника между произведением и публикой, поскольку истолковывал смысл художественного произведения в терминах жизненных интенций и ориентаций читателя[369]. Общие рамки интерпретации ограничивались фундаментальными представлениями о реальности, препарированной и изображенной в литературе. К середине XIX в. это был уже устойчивый набор вырожденных «общих мест», рутинных и анонимных риторических структур или мертвых метафор, реликтов давних и распавшихся культурных традиций. Литература фигурировала в них как «зеркало», автор, в романтической фразеологии, – как «светоч», «пророк» или «маг», а в позитивистском понимании – как дескриптивный историк, ученый-естественник, этнограф-бытописатель и т. д. Эти «символические шифры» отсылали к общему коммуникативному ресурсу, обозначая определенные правила оценки изображаемой реальности и задавая каноны трактовки текста. Итогом рационализации подобных представлений к 1930‐м гг. стали три социальные концепции литературы:

– литература как отражение общества;

– литература как орудие воздействия на социальную жизнь и общественное сознание;

– литература как средство социального контроля.

В свое время основоположники марксистского подхода понимали обусловленность духовных явлений способом производства как сложно опосредованную структуру различных по природе, силе и механизму факторов взаимодействия. Зато их последователи уже трактовали отношения между надстройкой (сферой искусства, литературы) и базисом (экономикой) как жестко и однозначно детерминированные. И если Плеханов признавал значение промежуточных культурно-идеологических структур (мифология, религия, обычай) для интерпретации художественных явлений, то ортодоксальные литературоведы-марксисты – П. Лафарг, Ф. Меринг, А. Луначарский, В. Фриче и др. – видели в произведении непосредственное выражение идеологии и интересов тех или иных социальных групп, а в фигуре писателя того либо иного исторического периода, модернизированной в духе «задач текущего момента» и подогнанной под заголовки свежих газет, – рупор определенных классов и политических сил на нынешней, современной интерпретатору, фазе их «борьбы»[370].

Более сложные формы трактовки литературы как совокупности «идеальных» и идеологически опосредованных систем отражения социальной действительности, «повседневности» можно найти у Г. Лукача и его последователей – от М. Лифшица в СССР до Л. Гольдмана и социокритики во Франции[371], Л. Левенталя и Э. Келера в Германии, И. Феррераса в Испании и др. Принципиальные трудности подобного подхода не раз указывались. Главная из них – невозможность установить адекватные связи между динамикой литературы, многообразием ее стилей и направлений, многозначностью литературного произведения и причинной механикой социально-экономических процессов. Тем не менее и литературная критика, и литературоведение продолжали придерживаться идей отражения социальной реальности в литературе. В зависимости от интереса исследователя либо литература как нечто законченное и однозначное объясняла происходящее в обществе, либо, напротив, социальные процессы и явления выступали объясняющими факторами для истолкования текстов и позиции их автора[372].

Попытки соединить социально-философские интерпретации общественных функций литературы с возможностями более строгого анализа текста и его воздействия приводили ряд исследователей к проблематике литературных вкусов публики[373], которая кристаллизовалась позднее в целую исследовательскую традицию, тоже со временем ставшую вполне рутинной. Предметом внимания литературоведов становились здесь исторически документированные или современные, зафиксированные эмпирически нормы вкуса в той или иной среде, в различных группах читателей, а также механизмы, определяющие их распространение в других социальных слоях, – например, переход от более авторитетных или статусно более высоких групп к широкой и менее подготовленной массе (получивший название «спуск – или дрейф – образца»).

Первые социологические исследования литературы были приложением социологических средств объяснения или описания к решению чисто литературоведческих задач. Так называемый «социологический метод в литературоведении» должен был компенсировать слабость причинных объяснений литературных фактов или явлений, привлекая данные о среде, в которой формировался и работал писатель, о ее влиянии на выбор им тематики, на особенности его творческой манеры. Идея отражения реальности в литературе позволяла интерпретировать литературный материал, особенно у писателей-реалистов или представителей натурализма (говоря условно-типологически, от Стендаля и Бальзака до Золя и Бурже), как «типическое проявление» тех или иных социальных законов или явлений – экономического поведения предпринимателей, особенностей крестьянского хозяйственного уклада, столичного (городского) и периферийного (провинциального) образа жизни и проч. Если не считать оставшихся практически без внимания усилий «формальной социологии», попытавшейся в 1920‐х гг. дать типизированное описание форм социального взаимодействия в литературном произведении[374], подавляющую часть трудов по проблематике «литература и общество» отличало полное невнимание к комплексу вопросов, связанных:

1) с различными трактовками литературы в разных группах и исторических обстоятельствах (типами «литературности», по Р. Якобсону);

2) с собственно литературной техникой условного изображения, создания текстуальной реальности, в том числе при обращении к социальным феноменам;

3) с теоретическими разработками все более дифференцирующейся проблематики «общества» в самой социологии, и прежде всего ее основателями (Дюркгейм, Вебер, Зиммель, Маннгейм, Дж. Г. Мид и др.).

Литературная действительность неявно и негласно отождествлялась с социальной, постулировалась однородность ценностей, мотивов, поведенческих стандартов литературных героев, самих писателей и, наконец, общества в целом. При этом в качестве равнозначных имели хождение две версии. Первая: писатель тем более гениален и велик, чем полнее он выражает типические особенности своей среды и эпохи (в марксистской версии – идеологию и интересы прогрессивных, подымающихся социальных групп, слоев). Вторая – противоположная: только низовая, массовая,