Читать книгу "Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина"

Ему вторил Тургенев: «Я Некрасова проводил до Берлина; он должен быть теперь в Петербурге. Он уехал с госпожою Панаевой, к которой он до сих пор привязан и которая мучит его самым отличным манером. Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо… владеет им как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! И то — нет».

Ее мемуары считались образцом предвзятости и чуть ли не бульварной литературы. Казалось, не было сплетни, которую она не повторила бы. А ее ненависть к Тургеневу сделалась притчей во языцех.

Уже в XX веке писатель и историк Михаил Константинович Лемке обвинил Панаеву в присвоении чужих денег (без малого 300 тыс. руб.), а Корней Иванович Чуковский, защищая нашу героиню, отозвался о ней следующим образом: «Если же она и присвоила какую-нибудь часть этих денег, то нечаянно, без плана и умысла, едва ли сознавая, что делает. Тратила деньги, не думая, откуда они, а потом оказалось, что деньги чужие. Это ведь часто бывает. Деньги у нее никогда не держались в руках, недаром ее мужем был Панаев, величайший мот и транжир. Некрасов тоже приучил ее к свободному обращению с деньгами. Да и раздавала она много: кто бы ни просил, никому не отказывала. Этак можно истратить не одно состояние. Виновата ли она, мы не знаем, но если виновата, мы с уверенностью можем сказать, что злой воли здесь она не проявила, что намерения присвоить чужое имущество у нее не было и быть не могло. Это противоречило бы всему, что нам известно о ней». Другими словами: может, и не воровка, но однозначно — дура.

Но ее не только обвиняли, ее и жалели.

«Сегодня был у Авдотьи Яковлевны, — пишет знаменитый историк Грановский. — Жаль бедной женщины. Сколько в ней хорошего. А мир, ее окружающий, в состоянии задавить кого хочешь. Не будьте же строги к людям, дети мои. Все мы жертвы обстоятельств».

«Прилично ли, — негодовал Чернышевский на Некрасова, — прилично ли человеку в его лета возбуждать в женщине, которая была ему некогда дорога, чувство ревности шалостями и связишками, приличными какому-нибудь конногвардейцу?»

«Очень простая, добродушная женщина, то, что называется бельфам (фр. belle femme — хорошо сложенная женщина. — Е. П.), — так пишет о Панаевой в биографическом очерке Чуковский. — Когда ей исполнилось наконец сорок лет и обаяние ее красоты перестало туманить мужчин, оказалось, что она просто не слишком далекая, не слишком образованная, но очень приятная женщина. Покуда она была в ореоле своей победительной молодости, мы только и слышали, что об ее удивительном, ни у кого не встречавшемся матово-смуглом румянце, об ее бархатном избалованно-кокетливом голосе, и мудрено ли, что она казалась тогда и остроумной, и изысканной, и поэтичной. Но вот ей сорок лет: она кругленькая, бойкая кумушка, очень полногрудая, хозяйственная, домовитая матрона. Уже не Eudoxie, но Авдотья — это имя к ней чрезвычайно идет.

А. Панаева

Она именно Авдотья — бесхитростная, угощающая чаем и вареньем. Из любовницы стала экономкой, полезным, но малозаметным существом, у которого, в сущности, и нет никакой биографии. Потому-то о ней так мало написано, особенно об этой полосе ее жизни, потому-то ни один из тысячи знавших ее литераторов не оставил нам ее характеристики. Что же и писать об экономке? С ней здороваются очень учтиво и спешно идут в кабинет к хозяину, к Николаю Алексеевичу, тотчас же забывая о ней, а она зовет Андрея и велит отнести в кабинет два стакана чая с вареньем…

…Она ведь была не мадам де Сталь, не Каролина Шлегель, а просто Авдотья, хорошая русская женщина, которая случайно очутилась в кругу великих людей…

Мудрено ли, что эта элементарная, обывательски-незамысловатая женщина запомнила и о Тургеневе, и о Льве Толстом, и о Фете, и о Достоевском, и о Лермонтове лишь обывательские элементарные вещи, обеднила и упростила их души. Похоже, что она слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был?»

Но заслуживает ли эта женщина нашего презрения или жалости и снисхождения? Возможно, когда вы познакомитесь с ней поближе, вы начнете испытывать по отношению к ней совсем другие чувства. До сих пор историки спорят, была ли она воровкой и транжирой, истеричкой и сплетницей. Возможно, была. Но одно несомненно: Авдотья Панаева была кем угодно, только не «элементарной, обывательски-незамысловатой женщиной». И она совершенно не случайно «очутилась в кругу великих людей».

* * *

Авдотья Панаева родилась и выросла среди актеров. Ее отец и мать были артистами императорского театра, семья жила в казенном доме при театре, ее первые впечатления связаны с домашними репетициями, на которые она проникала тайно, прячась за большим диваном в кабинете отца, позже она получала образование в театральном училище.

Мир, который она видела вокруг себя, был миром театральных сплетен, войн между актерами и актрисами и плохо скрываемых романов. В своих мемуарах Панаева рассказывает, как наблюдала из окон своей квартиры за Пушкиным, который прохаживался под окнами театральной школы, так как «был влюблен в одну из воспитанниц-танцорок».

Этот мир был жесток к детям. Знаменитый танцовщик Дидло добивался своих замечательных результатов не иначе как побоями. «Я видела, как девочки возвращались из класса танцев в слезах и показывали синяки на своих руках и ногах», — пишет Панаева.

Этот мир был по-особому жесток к женщинам. Здесь ценились молодость и красота, и девушки стремились продать свой «товар» побыстрее и подороже. «Воспитанницы театральной школы… заботились постоянно заготовить себе, еще находясь в школе, богатого поклонника, чтобы при выходе из школы прямо сесть в карету и ехать на заготовленную квартиру с приданым белья и богатого туалета». Когда же актрисы надоедали своим знатным поклонникам, те выдавали их замуж за актеров и обеспечивали приданым. Так девушка с юных лет понимала и принимала тот взгляд на себя, который так больно ранил «Бесприданницу» Островского: «Уж если быть вещью, так одно утешение — быть дорогой, очень дорогой».

* * *

Судьба уберегла Авдотью от такой участи. В 1839 году, девятнадцати лет от роду, она вышла замуж за Ивана Ивановича Панаева — внучатого племянника Гавриила Романовича Державина, племянника известного поэта и коллекционера Владимира Ивановича Панаева, двоюродного брата публицистов Валериана и Ипполита Александровичей Панаевых. Жених был завидный: из дворянской семьи, с состоянием, красивый, обаятельный, образованный и начисто лишенный сословных предрассудков. Он познакомился с Яковом Брянским — отцом Авдотьи, когда тот искал пьесу для своего бенефиса. Панаев предложил отцу свой перевод шекспировского «Отелло», а немного погодя предложил его дочери руку и сердце.

Тут нужно оговориться. Оба — и жена, и муж — написали на склоне дней мемуары. И оба ни словом не обмолвились в них о своих отношениях. Поэтому, уважая их волю, не стоит доискиваться до того, счастливы они были или нет и кто виноват в том, что в конце концов они расстались. Гораздо важнее другое: Панаев ввел свою молодую жену в мир литературы и в круг литераторов. В то время он работал в «Отечественных записках» — ежемесячном журнале, издававшемся в Петербурге в 1820–1830-х годах П. П. Свиньиным. Позже Панаев с Некрасовым выкупили и возродили пушкинский «Современник». Журнал печатал произведения И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, И. А. Гон чарова («Обыкновенная история»), А. И. Герцена («Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Записки доктора Крупова»), Н. П. Ога рева, А. В. Дружинина («Полинька Сакс»), статьи В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского, СМ. Соловьева, К. Д. Кавелина. Журнал публиковал переводы произведений Диккенса, Жорж Санд, Теккерея и других западноевропейских писателей. Практически все перечисленные отечественные писатели и литературные критики близко дружили с обоими издателями, часто бывали в их домах.