Читать книгу "Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - Леонид Саянский"

Да и брошенная кое-какая утварь, не взятая бежавшими жителями, говорит более чем о достатке наших соседей. И вполне понятно, что эти разбухшие от пива и лоснящиеся от идеальной чистоты бюргеры косятся с презрением на грязь и бедность живущих бок о бок русских подданных (хотя и не русских по национальности). Селение казалось вымершим, и трудно верилось, что тут вот несколько минут тому назад щелкали выстрелы, пахло смертью, страхом и насилием.

Но еще через несколько минут в затихших домах закопошился кто-то, и из слуховых окон высоких чердаков загремели выстрелы. Но быстро смолкли, внеся беспорядок в ряды колонны, шедшей по улице.

Глядим, бредет раненый стрелок. Машет окровавленной рукой, и лицо недоуменное и досадливое.

— Откуда ты? — изумился генерал.

У авангарда были шедшие вместе с ним свои лазаретные двуколки и раненые там, впереди, — в них и укладывались, чтоб не таскать их в тыл колонны. А этот тут появился, да еще неперевязанный!

— Из окошек стреляют, Ваше-тво, — отвечает обиженным тоном раненый.

— Здесь? Сейчас? Ах, вот это сейчас выстрелы и были?

— Так точно.

— Ну, а что же вы? Сами-то вы стреляли?

— Не по ком, Ваше-ство… Да, однако, бабы стреляют…

— Что с имя сделаешь… — развел, забыв про боль, руками раненый и отправился шагать дальше, к санитарным двуколкам, не обращая внимания на льющуюся кровь.

Пролетали мимо два казака из разъезда.

Рядом с лошадью едущего впереди бежит и голосит тонким бабьим голосом здоровенный рыжебородый немец. Руки сложены, как на молитву, и перевязаны у кистей ремнем чумбура. Лицо плачущее, рот перекошен, и в глазах безумный ужас загнанного зверя. Но вместе с тем чувствуется в них какая-то жестокая подлость; вот только выпусти, говорят они…

Останавливаем.

— Куда это вы его, донцы? Кто такой?

— Шпиент! Стрелил по нам, да побег… Ну, мы его и спымали, — докладывает молоденький казачишка, остановив горячащегося рыжего и горбоносого жеребенка.

— Шпион?

Действительно, сами это видим — из-под широкой, рабочей блузы крестьянина торчит выдернутый казачьей лапой край серого мундира с красными кантами. На ногах, выглядывая из-под бахромы стареньких брюк, светятся хорошо начищенные солдатские сапоги. Казак держит в руках завернутая в красный платок вещественные доказательства: солдатскую книжку, револьвер-бульдог и горсточку патронов.

Пока мы прочитываем книжку, пленник с каким-то диким воплем кидается к генералу, ловит связанными руками его сапог и, целуя его, молит жалобно и трусливо, убеждая, что он не стрелял, что он любит русских, что он жил долго в России…

Отпускаем казаков вместе с пленником, которого приказывают вести в штаб корпуса, чтоб не брать на душу смертного приговора, обычного в данном случае. И долго еще сзади нас слышатся звериные вопли трусливого немца.

Дописываю на привале. Впереди слышна стрельба, все усиливающаяся. Ожидаем донесений. Генерал бегает взад-вперед по пахоте и нервно теребит бороду. Начальник штаба сосредоточенно молчит, сидя на куче жнива, и пытливо смотрит в сторону выстрелов. Кони насторожили уши и подняли головы…

Стрельба тише. Какой-то неясный гул…

— На «ура» пошли наши, — как бы про себя говорит мой вестовой, привезенный с собой из моей бывшей части.

— Ну если на ура, значит слава Богу, — отвечает полковник, не замечая, что его собеседник — простой драгун. Да и что до того, раз он, этот драгун, сказал взволновавшие всех слова.

И то, что полковник генерального штаба деловым тоном, как равному же, ответил мальчугану драгуну, никого даже и подумать о курьезности этого краткого разговора не заставило.

Так в известные минуты сглаживаются чины и положения.

Приходит донесение о том, что немцы силой около двух рот выбиты из местечка Остроколен и отброшены далеко назад с большими потерями.

Лица у всех просветлели. Значит, идем дальше…

1 сентября

Итак теперь, я «окрещен» и смело могу назваться боевым офицером. Приятно!

А главное — это сознание пережитого тяжелого испытания, выдержанного с честью, как-то подымает нервы и заставляет немножко ребячливо кичиться своей обстрелянностью перед теми, кто еще не был в огне. А испытание было серьезное!

Сначала мы все нервничали. Непривычно и жутко было глядеть на эти мрачные столбы дыма, подымавшиеся над опустевшими прусскими деревушками по мере нашего приближения к ним.

Чьи-то умелые и злобные руки раскладывали костры из мебели и домашней утвари в опустевших комнатах два часа тому назад еще жилого дома; лихорадочно плескали на кучи брошенных в бегстве вещей керосином и… через двадцать минут высокие дома, строенные в однокирпичную стенку, — горели с треском и свистом огня.

И жутко было проходить по улицам такой и мертвой и живой, в одно и то же время, деревни.

Нередко из окон горящего дома трещали выстрелы, и раненные глупой и трусливой пулей отправлялись в тыл, в лазареты, не дождавшись боя.

— Отцвели, не успевши расцвесть, — как шутливо сказал кто-то из раненных таким же выстрелом офицеров.

Но сколько обиды таилось в этом полушутливом, полуогорченном тоне!

Да и не глупо ли? Идти в бой и по дороге попасть под пулю агента-провокатора, каких много вертится в этих местах. Они имеют задачу: умелой провокацией вызвать репрессии на население с нашей стороны и партизанскую войну, вызванную ими со стороны жителей…

Но, тем не менее, приходилось беречься при проездах через деревни, и мы чуть не насильно оттаскивали нашего генерала, ехавшего во главе группы штаба, в глубину ее, и старались ехать возможно беспорядочнее, чтоб не попасть под караулящую офицера пулю.

А солдат не трогают! С расчетом действуют!

Кое-кто из жителей, рискнувших остаться на местах до нашего прихода, потом со слезами, странными на взрослом лице, рассказывал нам, что германское правительство обещает всем своим подданным, сжегшим свои дома и этим затруднившим и обозначившими (дымом) прохождение наших войск, громадных субсидий из имеющейся в виду контрибуции с русских…

Какова наглость! Так и хотелось поскорее схватиться с врагом.

Но прежде, чем сцепиться таким упрощенным способом, приходилось за пять верст от прусских траншей развертываться и двигаться цепями, врываясь в землю при каждой остановке и с замиранием сердца, еще не привыкшего к неиспытанным дотоле переживаниям, слушать, как над головами скрещивались с визгом и гулом прорезываемого горячей сталью воздуха незримые, колеблющиеся звуками разрывов, пути наших и немецких снарядов, жадно нащупывавших расположение батарей друг У друга.

Начиналась артиллерийская дуэль, откровенно говоря, люди всего хуже себя чувствовали именно под этим скрещивающимся визгом шрапнелей и гранат.