Читать книгу "Фамильный узел - Доменико Старноне"

Мне кое-что вспомнилось: Ванда носила неказистые платьица, сшитые собственными руками, старые туфли со стертыми каблуками и никогда не подкрашивала свои большие глаза. Вот почему я не узнал ее: на этой фотографии она была изображена в молодости. От нее словно исходило сияние, и я вдруг осознал, что совершенно не помню ее такой. Я подумал о женщине, которая сейчас спала там, за дверью, женщине, которая уже пятьдесят лет была моей женой. Сколько я ни старался, я не мог представить ее себе такой, какой она была на этих фотографиях. Почему? Неужели я не сумел как следует рассмотреть ее при первой встрече? Быть может, многое в ней ускользнуло от моего внимания, а я этого даже не заметил? Я вытащил из кучи все фотографии Ванды с 1960 по 1974 год. Этот год был для нас особенным, вот почему я решил на нем остановиться. Снимков было немного, мы тогда редко фотографировались. На них была изображена женщина, которая и после тридцати лет, почти что в сорок, оставалась привлекательной, может быть, даже красивой. На одном фото, сделанном в красноватых тонах, сзади карандашом было написано: 1973. На нем были Ванда, Сандро, которому тогда было восемь лет, и Анна, которой исполнилось четыре. Дети выглядели счастливыми. Они обнимали маму, тоже казавшуюся очень довольной, и все трое весело смотрели в объектив, то есть на меня. По восторгу в их глазах можно было догадаться, что я там с ними. И я, опять-таки только сейчас, вдруг осознал, что мою жену переполняла радость жизни, и именно это делало ее неотразимой. Я быстро разложил фотографии в две металлические коробки. Как много я потерял из-за своей рассеянности. Неужели я, по сути, никогда не обращал внимания на Ванду? Хотя какой смысл задумываться над этим сейчас, ответа все равно уже не доищешься. Там, в спальне, только зеленые радужные оболочки под тяжелыми веками остались такими, какими были полвека назад.

Я не без труда встал, взглянул на часы. Они показывали десять минут четвертого, тишину нарушал только крик ночной птицы. Я закрыл окно, опустил жалюзи, еще раз осмотрел кабинет. Здесь еще было много работы, но в целом все уже выглядело лучше. Я собрался идти спать, как вдруг увидел крупный обломок вазы для цветов, которого не заметил раньше. Я подобрал обломок: под ним лежал пухлый желтый конверт, перетянутый резинкой. Я сразу узнал его, хотя не вспоминал о нем десятилетиями, хотя спрятал его в каком-то труднодоступном месте именно для того, чтобы забыть. В конверте были письма, которые Ванда писала мне с 1974 по 1978 год.

Я почувствовал досаду, смущение, боль и решил спрятать конверт подальше до того, как Ванда проснется. Или положить его в мешок с бумажным хламом и прямо сейчас, не откладывая, вынести на помойку. Эти письма хранили след такого горя, что, если выпустить его на волю, оно может заполнить кабинет, пронестись через гостиную, выбить двери и снова завладеть Вандой, ворваться в нее, грубо разбудить, заставить кричать или распевать во всю глотку. Однако я не спрятал письма и не выбросил их в помойку. Мне на плечи как будто снова навалился тяжелый груз, и я, придавленный им, опять опустился на пол. Снял резинку, открыл конверт и, почти сорок лет спустя, начал читать без разбора пожелтевшие листки, десять строчек на одном, пятнадцать на другом.

Глава вторая

1

Если ты об этом забыл, многоуважаемый синьор, придется тебе напомнить: я — твоя жена. Эти слова первыми попались мне на глаза и мгновенно перенесли меня в тот день, когда я ушел из дома, потому что влюбился в другую женщину. На письме стоит дата: 30 апреля 1974 года. Далекое, очень далекое прошлое. Теплое утро в Неаполе, в бедной квартире, где мы тогда жили. Я влюблен. Возможно, я так и должен был сказать ей: Ванда, я влюбился. Вместо этого я выразился более грубо, и притом, как мне теперь кажется, с меньшей определенностью.

Детей, носившихся по дому, словно неугомонные привидения, при этом не было. Сандро был в школе, Анна в детском саду. Я сказал: Ванда, я должен кое в чем тебе признаться, я был с другой женщиной. Она ошарашенно взглянула на меня, и я сам испугался этих слов. Затем пробормотал: я мог бы скрыть это от тебя, но все же решил сказать правду. И добавил: мне очень жаль, но так случилось, подавлять желание — значит принижать себя.

Ванда выкрикнула оскорбление, расплакалась, ударила меня кулаками в грудь, извинилась, потом опять впала в бешенство. Конечно, я был заранее готов к тому, что она не обрадуется, но такой бурной реакции не ожидал. Ванда была женщина с покладистым характером, рассудительная, поэтому я удивился, что она никак не может успокоиться и взять себя в руки. Для нее не имело значения, что институт брака в кризисе, что институт семьи агонизирует, что супружеская верность — мелкобуржуазный предрассудок. Она хотела, чтобы наш с ней брак стал счастливым исключением. Хотела, чтобы у нас была здоровая семья. Хотела, чтобы мы вечно хранили верность друг другу. Вот почему она была вне себя и потребовала, чтобы я немедленно сказал ей, кто эта женщина. «Ты меня предал, — крикнула она в какой-то момент сквозь слезы. — Предал и унизил».

Вечером, тщательно подбирая слова, я попытался объяснить ей, что тут нельзя говорить о предательстве, что я глубоко уважаю ее, а настоящее предательство — это когда человек предает собственный инстинкт, собственные потребности, собственное тело, себя самого. «Чушь!» — завопила она, но сразу же заставила себя замолчать, чтобы не разбудить детей. Мы вполголоса ругались всю ночь, и ее тихое страдание, от которого глаза сделались огромными, а черты лица исказились, напугало меня еще больше, чем ее истерические вопли. Напугало, но не вызвало отклика, я так и не ощутил ее боли в своем сердце, как если бы это была моя боль. Я был словно опьянен, и это состояние защищало меня, как огнестойкий костюм. Я сбавил тон, решил потянуть время. Сказал: по-моему, тебе надо понять, что происходит, сказал: нам обоим есть над чем подумать, сказал: я запутался, ты должна мне помочь. Потом тихо ушел из дому и долго не возвращался.

2

Не знаю, что я тогда собирался делать, возможно, у меня вообще не было четких планов. Конечно, я не испытывал неприязни к жене, мне не за что было на нее обижаться, я любил ее. Когда-то мне показалась смелой и заманчивой идея жениться в юности, еще студентом, не имея работы. Я надеялся таким образом избавиться от отцовской опеки, хотел наконец-то сам управлять своей жизнью. Конечно, тут был определенный риск, источники дохода, на которые я мог рассчитывать, были очень скудными, иногда мне становилось страшно. Но первые годы нашего брака были счастливыми, мы чувствовали себя супружеской парой нового типа, несогласной с существующими порядками. А потом волнующее приключение постепенно превратилось в размеренную жизнь, где все было подчинено заботе о детях. Но главное, вдруг сменились декорации, в которых я играл роль мужа и отца. Казалось, кругом наступил упадок, какая-то загадочная болезнь поразила все общественное устройство, и первым делом университет, в котором я недавно начал работать без всяких перспектив. Рано жениться и завести семью теперь считалось не проявлением независимости, а признаком отсталости. В неполных тридцать лет я уже чувствовал себя стариком и — помимо собственной воли — частью того мира, того стиля жизни, который, как считалось в моем новом политическом и культурном окружении, доживает последние дни. Несмотря на мою глубокую привязанность к жене и детям, новый стиль жизни, провозглашавший разрыв всех традиционных отношений, вскоре оказал влияние и на меня. Однажды, под предлогом, что безымянный палец у меня стал толще, я захотел распилить обручальное кольцо. Ванде это очень не понравилось, она ожидала, что я переделаю кольцо и снова буду его носить. Но этого не случилось. А свое кольцо она продолжала носить и дальше.