Читать книгу "Женщина с бумажными цветами - Донато Карризи"

Поначалу Гузман чувствовал себя не в своей тарелке, особенно когда – после ужина или уже перед рассветом – все пускались в воспоминания и над ними носился дух прошлого. Но по мере того как разворачивался рассказ Эвы, Гузман все сильнее проникался доверием к ее миру. Он познакомился с кучей разного народу, и многие из них потом стали его близкими друзьями. Они и были самым ценным наследством Эвы Мольнар.

Он и представить себе не мог, что в этой женщине столько жизненной энергии. Она никогда не уставала, память ее не износилась от времени и выстояла, как гранитная скала. Она помнила все свое прошлое. Как и обещала, она поверяла Гузману все подробности, даже самые щекотливые, никогда ничего не приукрашивая. Все свои многочисленные любовные истории: с прекрасными женщинами, с добродетельными матерями и преданными женами, которые даже представить себе не могли, что когда-нибудь отдадутся женщине. Обо всем, что было с ними, она вспоминала без хитрости, разве что с бесконечной стыдливостью.

Эва Мольнар распахнула перед Гузманом двери в неизведанный рай.

– В наших ласках и поцелуях не было ничего, что нарушало бы правила или законы. Во мне эти женщины видели самих себя. Это все равно что прикоснуться к себе через зеркало.

Гузман полагал, что все эти интимные открытия отвлекут его от главной цели: собрать воедино историю Эвы. Однажды что-то подобное с ним уже произошло в двенадцать лет в прачечной Мадам Ли. Мужчинами всегда движут низменные инстинкты, думал он. Но ошибался. Со временем он начал усваивать то, что очень ему пригодилось в последующие годы.

Он учился слушать.

А это главное для того, кто хочет научиться рассказывать. А рассказчицей Эва Мольнар была необыкновенной: всегда точна, как историк, и восторженна, как поэт. Один-единственный раз он увидел ее в нерешительности. Это случилось в тот день, когда она впервые упомянула Камиллу.

Обе они старели вместе с дагеротипами, что обретали ржавый оттенок от безжалостной поступи лет. На этих снимках обе были вечно молоды, но лица их темнели и выцветали. Вигоневые брюки, подпоясанные тонким кожаным ремешком, они носили как вызов всему мужскому племени. Грубые ботинки и альпинистские кошки приводили их в восторг. Бухты веревок на плечах, грубошерстные куртки и волосы, завязанные в хвост. Они стояли рядом, улыбаясь, на лугу или возле какой-нибудь высокой скалы.

– Только там у нас все могло сбыться, – с тоской и горечью сказала Эва Мольнар. – Ее гибель – моя самая тяжкая вина. Это я настояла, чтобы она шла со мной. А в наказание я получила всю мою дальнейшую длинную и одинокую жизнь. Как приговор.

– Да кто же вас наказал?

– Бог, кто же еще? – отозвалась она, насупившись. – Чего еще ждать от особи мужского пола?

Больше они о Камилле не говорили. Эва избегала произносить ее имя. В последний раз она намекнула на нее, и то не называя имени, когда вдруг с неожиданной теплотой взяла его лицо в ладони и сказала:

– Выбери кого-нибудь, Гузман. И сделай так, чтобы выбрали тебя.

В последующие дни Гузман стал замечать, что Эва начала худеть. Это происходило слишком быстро и вызвало тревогу. Врачи объявили, что это дурной признак. Но Гузман был спокоен, он понимал, в чем дело: по мере того как продвигался ее рассказ, Эва препоручала ему себя, а следовательно, перекладывала на него грех собственной жизни.

– Ваша подруга умирает, – говорили ему.

– Неправда. Она просто облегчает душу.

20

В конце концов они провели вместе пять лет. Однако смерть Эвы Мольнар принесла с собой кучу неожиданностей.

Первой было то, что старая дама оказалась почти нищей. Гузман стал единственным наследником нескольких украшений и вороха женских платьев. Но он ни на секунду не почувствовал себя жертвой обмана. Она просто не умела обманывать.

Когда-то она была богата, однако последние годы прожила за счет гостеприимства своих друзей. Они предоставляли ей стол и кров и все, в чем она нуждалась. Потому она и не отдавала себе отчета, насколько быстро таяло ее состояние, подтачиваемое непомерными тратами.

Гузмана это не огорчило, он получил гораздо больше.

Горы.

Он продал скудное имущество подруги и отправился снова в те места, где они побывали, чтобы сообщить печальную весть всем, кто любил ее, и оставить частицу ее праха на каждой из гор, которым она с любовью бросала вызов.

– Вы же говорили, что Гузман разбогател благодаря тому, что хорошо умел делать! – запротестовал Якоб Руман.

– Как я сказал, так оно и есть, – подтвердил пленный. – Доверьтесь мне и позвольте мне закончить.

21

После смерти Эвы Мольнар Гузману оставалось только признать, что он вернулся в исходную точку. Без средств к существованию он не сможет ни удовлетворить свою неодолимую страсть к курению, ни выполнить заключенный с Эвой договор: передать людям ее историю вместе с другими.

Он думал об этом, развеивая с Монблана последнюю горстку праха своей подруги. И вдруг на краю обрыва увидел человека, который неуверенно топтался, словно его одолевало сомнение. Если стоишь перед пропастью, тебя может охватить восторг, может закружиться голова, может начаться дрожь, но нельзя позволять себе сомневаться. Потому что крутой обрыв всегда усиливает неуверенность.

Поняв намерение бедняги, Гузман осторожно подошел к нему, встал рядом и увидел, что тот бледен как смерть. Тогда он решил попытаться наладить контакт.

– Не делайте этого, не надо, – сказал Гузман.

Но сразу понял, что уговоры ни к чему не приведут. Пропасти часто затягивают, особенно тех, кто решился встретиться с ними лицом к лицу. Сейчас Гузману нужно было озарение. Чтобы вывести беднягу из кататонического оцепенения, даже самых правильных слов недостаточно, необходимо было найти особый прием, особый способ.

– Вы кто?! – что есть силы гаркнул Гузман, вызвав эхо и тем самым придав пустоте некую материальность.

Парень явно такого не ожидал и вздрогнул на той тоненькой ниточке надежды, что еще связывала его с жизнью. Однако теперь он, по крайней мере, сознавал, какая опасность у него под ногами.

– Дардамель, – сказал он шепотом, словно не хотел нарушить свое шаткое равновесие.

– Я не спрашиваю, как вас зовут, я спрашиваю, кто вы?! – снова рявкнул Гузман.

Дардамель чуть повернулся к нему и вопросительно на него взглянул:

– Я музыкант-изобретатель.

Теперь пришла очередь Гузмана потерять равновесие.

– Это еще что за хреновина такая? – взвизгнул он.

– Если перестанете орать, я объясню, – испуганно пролепетал парень и поспешно начал: – Я изобретаю музыкальные инструменты. Ну, в общем, новый звук.

– А я-то думал, что нот всего семь, – возразил Гузман, понизив тон.