Читать книгу "Чудеса и фантазии - Антония Байетт"

Драконов Гарри, Джек и Ева не боялись, зато боялись, каждый по-своему, заскучать. Жизнь в той деревушке от века тянулась раз и навсегда заведенным порядком, одинаковым для всех поколений. Люди рождались, взрослели, любили друг друга, рожали детей, потом дети рожали им внуков, а правнуки уже не заставали их в живых. Все были друг другу родня, – надо сказать, близкородственный брак у них считался обычным делом, ведь внешний мир лежал так далеко. Оттуда к ним доходили только редкие торговцы, да и те в летнюю пору. В деревне ткали особые местные коврики. Выделывали их на ручных ткацких станах и окрашивали теми немногими красками, что сами добывали из растений: кроваво-красной, темно-синей с чуточным зеленым отливом, бледно-желтой и угольно-черной. Старинные узоры на ковриках со временем почти не изменялись. Ветвистое дерево с крупными плодами вроде гранатов или же яркие птицы в гнездах, наподобие фазанов. В иных случаях это был орнамент из геометрических фигур, несколько кругов одного цвета располагали на сетке другого цвета, а фон исполняли третьим. Ковриками занимались исключительно женщины. На них же была вся кухня и стирка. Мужчины заботились о домашних животных, работали в поле и играли на музыкальном инструменте. Инструмент в деревне был свой, особый вид флейты с долгим, заунывным звуком. Нигде больше такая не встречалась, хотя едва ли кто это понимал: жители долины путешествовали очень редко.

Гарри был свинопас, а Джек возделывал поля, сеял и жал. В свином стаде у Гарри был один любимец – молодой боров Бо́рис. Умная была животина! Борис, бывало, ловко убегал из-под надзора и откапывал трюфели – там, где их и не думали искать. Но Гарри одолевала тоска, и развеять ее своим непоседством доброму зверю было не под силу. Хозяину мечталось о знатных городах за горами, о многолюдных стогнах с их толчеей, о деловитых горожанах, друг на друга непохожих, вечно куда-то в суете стремящихся. Джеку нравилось наблюдать, как поднимаются злаки в поле, с радостью глядел он на зеленые острия, проросшие из черной земли; знал, где добыть много боровиков и лесные соты, но его тоже неминуемо настигала вездесущая тоска. В мыслях он устремлялся к прекрасным огромным дворцам и к причудливым садам за высокими стенами. Желал испробовать изысканных утех, тонких пряностей и пламенных ощущений, в родной деревне незнаемых. Ему рисовались затейливые танцы, страстные движения танцоров, колыхания тел под звуки таких музыкальных орудий, о которых он слыхивал лишь в скудных пересказах: цитра, барабан бонго, концертный клавир и цилиндрические оркестровые колокольцы.

А Ева ткала коврики. Ей казалось, что она может ткать их даже во сне. Так оно и бывало иногда – проснется утром, а перед глазами еще держится сонное мреянье от однообразных движений челнока, от нескончаемого скрещивания прибиваемых к утку́ нитей. Ее помыслами владели диковинные цвета – пурпурный, изумрудный, бирюза, оранжевый, – яркие краски соцветий и перьев, мягких шелков, грубого хлопка. Взору представала она сама, Ева, только постарше, в бордовом и серебряном облачении. Снилось море, которого она наяву и не представила бы, снилась соленая вода – а поутру оборачивалась слезами досады. Ткачиха она была неумелая, часто перетягивала нити, и узор выходил сморщенный. Но не ткать не могла – так уж заведено. А хотелось ей путешествовать, плавать по морям, выучиться на врача, а еще в театре, выходя к свету рампы, петь арии и вызывать ликование публики.

Первыми приметами были, наверное, рассказы охотников о странных снеговых сходах высоко в горах. Некоторые потом еще вспоминали, что на утренних зорях небеса точно воспаляются, да и на закате слишком уж пылают. Там, в вышине, у заснеженных вершин, стал слышаться грохот и гулкий треск. В деревне заговорили об этом, как говорили они о всяких звуках, и привычных, и новых. Судачили, рассуждали, но Джека и Гарри злость брала от этой болтовни, изо дня в день одинаковой. Скоро заметили, что и днем и ночью контуры гор прямо над деревней размывает пестрая дымка, такого туманно-розоватого цвета с промельками алого и золотого то тут, то там. Красиво, говорили они в один голос, выходя на порог посмотреть, как змеятся и колышутся в вышине широкие полосы цветного сияния, проглядывают сквозь сизоватый вечерний воздух, а потом тихо гаснут. Под этим свечением снежная белизна истончалась, обнажалась мрачно-серая сырая порода, мерцала молодая вода и шел пар.

Наверное, с самого начала в деревне этих картин все-таки страшились. Все видели, что происходит нечто очень значительное, что все приходит в движение: земля и воздух, вода и огонь. Но страх этот мешался с самым живым любопытством, даже некоторое удовольствие сообщалось жителям деревни от этих небывалых видов. Некоторых прельстила именно красота, чего после стыдились. Охотники поднимались в горы в направлении зарева и приносили известия: склон горы задвигался, все бурлит и пылает, за тучами дыма и пепла ничего не видно. Все знали, что вулканов в этих горах отродясь не было, но знали и то, что горы эти старше всех деревенских поколений, взятых вместе. Оттого толки и споры не затихали. Спустя время на горной вершине проступили шесть выпуклостей наподобие костяшек огромного кулака – костяшек размером с сарай или небольшой дом. Прежде на их месте ничего похожего не было. За несколько недель эти бугры продвинулись вперед: постепенно, медленно, но верно, обок друг с другом сползали они по склону в дыму и в снопах искр. От каждого оставалась глубокая прямая прорезь в горной породе, точно борозда на великанской пашне или выработке. Следы шли из-за хребтового гребня, преодолевая рубеж мира привычного, и тянулись книзу.

Несколько смельчаков из деревни отправились на разведку, но далеко не пробрались, пришлось повернуть назад, дальше не пускали тяжелые облака едкого дыма, сверху сыпался горячий щебень. А еще двое храбрых охотников-приятелей так и не вернулись.

Одна женщина, глядя из своего сада, сказала: «Похоже, не извержение это и не оползень, а живое что-то. Это задвигались огромные черви и теперь ползут оттуда к нам. У них огромные, жирные, лысые шевелящиеся головы с шишками, шрамами, жуткими вздутиями. С мерзкими горячими и мокрыми глазищами, блестящими, кроваво-красными глазищами в уродливых яминах глинистой плоти. Шесть пар волосатых ноздрей на тупых рылах из серой глины. Видали вы такое?» Разговоры пошли с новой силой. Спорили, сравнивали, вспоминали, показывали. Получалось все так, как говорит женщина: шесть толстых, бесформенных, отвратительных голов и тяжелых туловищ, длинных, как дорога до ближайшей деревни. Существа эти перетаскивали сами себя с трудом, даже с болью, двигались вперед неуклонно, хотя и страшно медленно, так медленно, что в их движение едва верилось. Когда они наконец подобрались ближе, можно было различить их огромные челюсти, широченные, точно у кита, но со вселявшими ужас острыми роговыми или кремневыми краями, наподобие лезвий исполинских кос. Ими они поддевали и захватывали на своем пути куски грунта вместе со всем, что на нем было: кустами, изгородями, стогами сена, яблонями и грушами, парой коз, белой коровой в черных пятнах и даже утиным прудом со всеми его существами. Всё тянули они внутрь себя. Со зловещим свистящим хрустом секли челюстями-лезвиями, а наружу извергали облака мелкого пепла, он же отрясался с их жутких губ. Они приближались, распространяя эту злую пыль, и она ложилась на все вокруг, проникала в дома и сады, залепляла оконные стекла, тонким слоем покрывала воду в колодцах. Пепельная пыль источала зловоние и марала собой все, с чем соприкасалась. Поначалу люди, ворча, силились оттирать ее, но после бросили это дело, все равно толку никакого. И тут возник страх. Все происходило так медленно, что был он сначала ненастоящий, даже отчасти занятный, а сейчас наступил страх явный, болезненный, смертельный. Чудовищные существа подползли уже так близко, что можно было разглядеть их огненные языки и даже глаза с вязкими выделениями, похожими на расплавленную смолу. Огненные языки их были совсем не те, что в храмах у драконов на красных хоругвях, и совсем не походили на пламенные мечи архангелов. Они скособоченно свисали из пастей, точно плавясь. Их толстым слоем обтягивала грубая, но прозрачная кожа, вся в алых бородавках и рдяных, как уголья, вкусовых бугорках не меньше капустного кочана. Из кочанов этих сочилась какая-то едкая клейкая жидкость, от которой несло бедой, разложением и вечной порчей. Как же отвратительны были их серые неповоротливые тела! Они судорожно горбились, скользили и пресмыкались, проталкивали себя вперед, подминали под себя все без разбора. Их жуткие рожи, огромные до безликости, можно было окинуть взглядом только по частям. Но хуже всего было зловоние. Оно внушало боязнь, затем – страх, а после вселяло жуть, от которой безвольно цепенеешь, точно в параличе, как мышь перед гадюкой или кролик под хваткой горностая.