Читать книгу "Синее платье - Дорис Дерри"

– Сколько же напридумывали таблеток… Для любви, от любви – на все случаи жизни!

– Я принимаю гомеопатию с тех пор, как Альфред умер. – Флориан сгребает крошки на столе в одну кучку. – От этой дряни, конечно, самочувствие ни к черту, голова гудит, секс вообще не интересует. Но, с другой стороны, без таблеток уж и не знаю, как бы я дальше…

– А почему бы просто не наложить на себя руки? Что сложного? Что дурного? В конце концов все упирается в способ, – откликается Бабетта.

– Ничего достойного в голову не приходит, – жалуется гость.

– Да уж, – соглашается хозяйка. – Повесишься – язык вывалится, уродство редкостное. Выпрыгнешь из окна – будешь валятся в разодранном свитере, со съехавшим бюстгальтером. Еще и в газете в таком виде поместят. Ничего привлекательного.

Оба вздыхают.

– Я больше ни с кем об этом поговорить не могу, – ухмыляется он, – никто не выносит таких разговоров.

– Точно, не выносит, – соглашается она. – Спасибо синему платью, оно нас и познакомило.

– Вот видишь, – торжествует Флориан, – оно и впрямь изменило твою жизнь!

– Ну да, только не совсем так, как я себе представляла. – Бабетта опускает голову на руки и скользит взглядом по заляпанному столу.

– Надень его, – приказывает Флориан таким тоном, каким мужчины обычно говорят «раздевайся».

Синее платье падает на нее, как кусочек неба. Медленно и с достоинством, как по подиуму, прохаживается она перед Флорианом.

Он следит за ней горящими глазами.

– Повернись-ка.

Она поворачивается один раз медленно, потом быстрее, еще быстрее. Он встает, подходит, берет за руку и танцует с ней пару кругов.

– Вот, смотри, – он приподнимает ее руку и указывает на пройму рукава. – Альфред всегда следил, чтобы вырез был не слишком глубоким и не слишком узким. Если бы он вырезал побольше, здесь на предплечье образовалась бы уродливая складка. А если рукава врезаются под мышками, остаются пятна от пота, что может быть ужаснее?

Они лежат на диване и пьют вино, пиво, чинзано и домашний ром, все подряд. Бабетта залезает в ящик, где у нее хранятся чулки и носки. Там на самом дне в конверте осталось еще немного травки. Но это не помогает. Их память снова по бесконечной спирали устремляется в прошлое.

– Все наши слабости он хотел прикрыть платьями, – вспоминает Флориан, – закутать в ткань все мерзости человеческие. Но меня всегда удивляло: ему самому ничто в жизни не было противно или мерзко. Удивительно, правда? Мне легко было за ним ухаживать, любую немощь своего тела он воспринимал спокойно, мол, со всеми такое бывает – у каждого автомобиля рано или поздно летит аккумулятор или еще что-нибудь, когда-нибудь ломается любой пылесос, и ты лишь понимаешь, качая головой, что все, отслужил он свой век, что ж тут поделать. Так же и любое тело однажды приходится отправлять на свалку.

Флориан прижимает к себе подушку, словно у него болит живот. Стонет. Бабетта смотрит на него холодно. Его ад приятнее, чем ее, она уверена.

– Я бы предпочла ухаживать за Фрицем всю оставшуюся жизнь, нежели вот так внезапно остаться вдовой.

– Откуда тебе знать? Ты ничего об этом не знаешь.

– Не знаю. Но и ты не знаешь, что я чувствую. Ты не знаешь, как мгновенно все может измениться. Как от удара грома. Как будто кто-то зло подшутил над тобой. А новая жизнь похожа на страшный сон, от которого нет сил проснуться.

Мы хотели встретить Новый год где-нибудь подальше от дома. Далеко-далеко. Там, где никогда еще не были. Идея, кажется, была моя, точно не помню. Если и вправду моя, не знаю, как мне это вынести.

– Назови какое-нибудь место, – требовал Фриц.

Мы сидели в гостиной. Дождь шел, по телевизору крутили какую-то пошлятину, и мне страсть как хотелось ее посмотреть.

– Бали! – выпалила я, лишь бы он отстал. С чего мне пришло в голову это словечко, сама не пойму. Может, понравилось просто, как оно звучит? Да, наверное, так и было.

– Бали, – повторил Фриц и замолчал.

Мы сели рядом и уставились в телевизор, как всегда. При этом нас снова смутно кольнула совесть: сидим, в телик пялимся, а жизнь мимо проходит.

Но что мы можем сделать? Завести наконец детей? Мы пытались, долго и безуспешно. Старались, как могли, с искренним удовольствием, самозабвенно. И в итоге решили, что надо смириться, принять жизнь такой, какая она есть, и стареть с достоинством, ни на что не жалуясь и не озлобляясь.

Тем не менее порой наша жизнь казалась мне скучной, однообразной, тоскливой. И я слышала в собственном голосе обиду и разочарование. Только вот никогда не могла до конца понять, чем же это я, собственно, разочарована. В том-то все и дело – не знала я этого!

Тогда я еще работала дизайнером – разрабатывала рисунки для оберточной бумаги, в которую заворачивают подарки. Это началось просто как хобби, потом стало неплохим ремеслом, однако не приносило радости. По образованию я художник по текстилю.

Фриц «доставал» меня одним и тем же вопросом: «Какая тебе, черт возьми, разница – рисуешь ты зайцев на бумаге для подарков или эти твои зайцы скачут на постельном белье?» А разница огромная! На постели занимаются любовью взрослые и видят сны дети, а что происходит с оберточной бумагой? Сам подумай: рисую я белых медвежат на льдине или пасхальных зайчат среди пестрых тюльпанов и представляю, как в этой упаковке преподносят кому-то подарок, а он ее тут же срывает, комкает и швыряет в урну. Хороша работка, нечего сказать, – на помойку работаю, и больше ничего. Что может быть недолговечнее, чем обертка для подарков?

Фриц потратил годы на то, чтобы меня утешить, но потом бросил это занятие. Его профессия была, в общем-то, ненамного лучше моей: он работал учетчиком в фирме, продававшей клапаны. Но ему было хорошо там, и он ничего не собирался менять. В отличие от меня его ничто не угнетало.

– Господи, – кричала я, – до чего ж мы отупели! Жизнь проходит мимо, а мы чем занимаемся? Ты продаешь клапаны, а я рисую зайцев на подарочной обертке! Отлично!

– У других работа еще хуже, – отвечал он всегда. А если я не унималась, убегал из дома и напивался где-нибудь. К его возвращению я обычно уже выпускала пар. Фриц нравился мне пьяным – он становился немного невменяемым и диким, ну, насколько умел. Однажды швырнул вазу в стену, в другой раз даже свитер на мне разорвал.

Я за целый день только Фрица одного и видела. Жизнь моя вертелась в треугольнике «кухня – рабочий стол – гостиная». Раз в день я выходила в супермаркет на углу, по средам вечером – на компьютерные курсы, училась рисовать зайцев на компьютере. Хотя мне больше нравилось работать вручную, вырезать и клеить, как в детском саду.

В хорошем настроении я называла свою работу «пойти поиграть» и не задавала вопросов о смысле жизни. Фриц каждый день ходил в контору, ему следовало носить костюм с галстуком, и в таком виде он ежедневно представал перед миром, а я, завернувшись в халат, подсаживалась к столу и «играла».