Читать книгу "Загубленная жизнь Евы Браун - Анжела Ламберт"

Двадцать четвертого апреля Шпеер вернулся в бункер и снова уехал через восемь часов.

Ева Браун не теряла надежды, что Альберт Шпеер, любимец Гитлера и ее добрый друг, присоединится к ним в бункере. «Я знаю его. Уверена, он приедет, — успокаивала она Гитлера. — Он твой друг, настоящий друг, он не бросит тебя». 24 апреля он действительно вернулся. Шпеер прилетел в Гатов, единственный берлинский аэропорт, все еще открытый для сообщения, и добрался до бункера, где его встретили с изумлением и радостью. Более сорока лет спустя он говорил: «Несмотря на то, что я предупредил о своем скором приезде по телефону, для адъютантов Гитлера, которых я нашел пьющими наверху в канцелярии, мое появление, кажется, было полной неожиданностью». Траудль Юнге подтверждает:

Мы были поражены, увидев Шпеера. Вроде бы у него не было никаких причин возращаться, но мы подумали: как же это благородно с его стороны! А Ева Браун, с которой мы к тому времени неплохо ладили, была просто на седьмом небе от счастья — он приехал, как она и предсказывала. Все знали, как тепло она к нему относится, ведь он много лет был ее единственным другом среди крупных шишек. Но больше всего она радовалась за Гитлера.

В тот вечер Шпеер и Гитлер проговорили несколько часов кряду, и Шпеер признался, что намеренно нарушил приказ Гитлера в случае победы союзников уничтожить Германию, не оставив ничего, кроме выжженной земли. Но Гитлер, очевидно, простил ему неповиновение. Его бывший протеже впоследствии вспоминал:

Фюрер выглядел очень старым, очень усталым, но в то же время очень спокойным, смирившимся, как мне показалось, готовым принять смерть. Потому что теперь в каждом его слове звучало его намерение покончить с собой. И он заверил меня, что ничуть не боится, что рад умереть. Он поведал мне все детали: что Ева Браун решила умереть вместе с ним, что перед смертью он застрелит свою собаку Блонди.

(На самом деле Блонди отравил доктор Людвиг Штумпфеггер. Гитлер беспокоился, как бы яд, который дал ему Гиммлер, не оказался просроченным и, следовательно, неэффективным. Он использовал Блонди в качестве подопытного кролика, чтобы убедиться, что средство подействует. Человеку, готовому позволить Еве Браун умереть с ним — возможно, даже собственноручно вложить ей между губ ампулу с цианидом, — не хватало духу убить свою собаку. «Гитлер очень любил Блонди и очень тяжело переживал ее смерть», — отметила Эрна Флегель. Сентиментальность, извечный немецкий порок, помогла ему отгородиться от угрызений совести.)

Шпеер провел в бункере восемь часов, успев поприсутствовать на совещании, где обсуждалось нынешнее положение дел. Когда совещание закончилось, он пошел проститься с Магдой Геббельс, умом и целеустремленностью которой всегда восхищался. Он надеялся убедить ее не умирать и тем более не убивать шестерых детей ради Гитлера, а уносить ноги из Берлина, пока еще есть возможность. Его секретарша вспоминала после войны: «Шпеер знал ее очень близко. Он стал ее доверенным другом, таким же, каким был и до конца оставался для Евы Браун». Магда лежала в постели с приступом стенокардии — бледная, в слезах. Шпеер страшно разозлился, когда ворвался ее муж и не дал им попрощаться с глазу на глаз. «Все он, этот монстр! — взорвался Шпеер. — Это он заставил ее принять чудовищное решение [убить их детей], только затем, чтобы выглядеть героем в памяти потомков. И даже не дал нам несколько минут побыть вдвоем. Омерзительно». Между ними никогда не происходило чего-либо неподобающего, Шпеер просто уважал Магду за высокий интеллект и умение сохранять достоинство перед лицом откровенных измен мужа. Она была одной из очень немногих в Бергхофе, кого он считал равными себе.

Позже в тот же вечер, около полуночи, ординарец передал Шпееру приглашение навестить Еву. Больше двух часов они болтали и сплетничали, вспоминая старые добрые времена, горнолыжные курорты, долгие прогулки по горам и лесам в окрестностях Оберзальцберга. Они обошлись без упреков и сантиментов — двое давних друзей, связанных взаимным доверием и восхищением, вели приятную беседу в последний раз. То, что она так нравилась Шпееру, многое говорит о ее уме и целостной натуре. В отличие от клоунов и распутников, вроде Бормана и Геринга, он, видимо, не сомневался в том, что она искренне любит Гитлера. Шпеер, который и сам, на свой лад, любил фюрера, пусть и не совсем бескорыстно, понимал и уважал ее чувства. В своих мемуарах он писал: «Она, единственная из всех обреченных на смерть в бункере, проявляла потрясающую, исключительную выдержку».

Ева велела подать им «Моэт и Шандон» и пирожные. (Никто, кроме нее, не подумал о том, что он целый день не ел и, должно быть, голоден. Подобная чуткость вообще была ей свойственна, заметил Шпеер.) Она снова и снова повторяла ему, как она рада его приезду: фюрер, дескать, уже начал думать, что Альберт тоже против него. Она явно полагала, что Шпеер собирается остаться и умереть вместе с Гитлером.

Она сказала мне [воспоминания Шпеера тридцать лет спустя]: «Ты приехал, я же говорила ему, что ты приедешь. И это доказывает, что ты на его стороне». Я не находил слов, чтобы сказать ей, именно ей… Но все-таки сообщил, что уеду той же ночью, чуть позже. Она очень спокойно ответила, что, конечно, я так и должен поступить.

Эта молодая женщина, сказал Шпеер своему биографу, была единственным человеком в бункере, «кто держался с достоинством, с почти веселым спокойствием. А затем она положила руку мне на плечо, всего на мгновение, и сказала, что действительно счастлива находиться здесь и ничуть не боится. Чудесная все-таки девушка…».

Около трех часов утра пришел ординарец с докладом, что Гитлер снова встал, и Ева со Шпеером попрощались. «Она пожелала мне удачи и передала привет моей жене. Я был поражен. Подумать только, простая мюнхенская девчонка, пустышка… и все же она была совершенно необыкновенная женщина. И Гитлер знал. Он никогда не говорил этого, и не думаю, чтобы часто давал ей это почувствовать, но сам прекрасно понимал…»

Гитлер прощался со Шпеером куда короче и сдержанней: «А, ты уезжаешь. Хорошо. Что ж, прощай». Ни добрых пожеланий, ни благодарности, ни приветов. Двенадцать лет Шпеер был близким другом и доверенным лицом этого человека, а следующие двадцать провел из-за него в тюрьме Шпандау. На свободу он вышел только в 1966-м, в возрасте шестидесяти одного года, потратив впустую почти всю жизнь. На Нюрнбергском процессе Шпеер ответил на вопрос, зачем он в тот последний раз вернулся повидаться с Гитлером: «Я чувствовал, что обязан не удирать, как трус, а еще раз посмотреть в лицо происходящему». Гитте Серени он говорил совсем другое, объясняя, что не попрощался двадцать первого апреля, когда все уезжали. «Я потом и сам себе этого объяснить не мог. Я как будто знал в глубине души, что еще увижу его. Хотя, конечно, это может быть и оттого, что я не находил в себе сил проститься с ним… так». Имеется в виду — публично. Со Шпеером Гитлера связывало нечто большее, чем с прочими соратниками. Нечто более сильное, напряженное, интимное. Не отношения отца и сына, а, скорее, почти что платоническая любовь.

Гитлер распорядился, чтобы весь обслуживающий персонал, кроме тех, без кого никак нельзя было обойтись, использовал любые доступные средства для побега. Он требовал, чтобы Магда Геббельс с детьми уезжала, пока не поздно, но та отказалась. Хельга, видимо, догадывалась, что происходит (младшие дети, к счастью, нет), и умоляла разрешить ей уехать, говоря, что не хочет умирать.