Читать книгу "Лермонтов - Алла Марченко"

«…Дорога, еще суживаясь, делает крутой поворот, за которым глазам открывается топкое, сажени в три, место, а за ним, шагах во сто, срубленные поперек дороги громадной толщины чинары, и еще момент – и все это место засветилось от губительного, в нас посылаемого залпа ружей из 300 – такие залпы одновременно открываются из боковых завалов по всей колонне; залпы эти сопровождает неистовый дикий крик неприятеля, а по горам многократное от выстрелов эхо все дальше переливается, как будто дикая сама по себе природа приняла участие в диких страстях здесь человека. Одно спасение – взять лежавший перед авангардом завал, не дав неприятелю вновь зарядить ружья. Загремело из тысячи голосов знакомое кавказское, не знающее удержу “ура” и слилось с “ура” всей остальной колонны… Авангард несется через топь к завалу, разбрасывает мгновенно лежащие перед ним, загромождающие дорогу ветви срубленных чинаров и занимает самый завал, из которого неприятель частью уже перебежал в устроенный дальше в некотором расстоянии такой же другой завал. Засев во взятом завале, положение наше, хотя пули попадали и с боков, стало под защитою его сноснее, чем и восстановилась бодрость солдат и уверенность в дружное на штыки “ура” возвратилась, несмотря на беспрерывные выстрелы засевшего впереди в завале неприятеля, которого недолго думая новым дружным “ура”, хотя и с потерею, выгнали и оттуда в следующий такой же завал. Таких завалов было на протяжении 2–3 верст по дороге 15…»

«Валерик» произведение глубоко личное, решенное в форме письма к любимой женщине, а Лермонтову для задуманного романа необходимо понять психологию оставшихся безымянными участников того же сражения, тех, кто «несмотря на беспрерывные выстрелы засевшего впереди в завале неприятеля, которого недолго думая новым дружным “ура”, хотя и с потерею, выгнали и оттуда в следующий такой же завал». Прошло сто семьдесят лет, а лучшего реквиема неизвестному солдату, чем лермонтовское «Завещание», никто так и не создал:

Наедине с тобою, брат,Хотел бы я побыть:На свете мало, говорят,Мне остается жить!Поедешь скоро ты домой:Смотри ж… Да что? моей судьбой,Сказать по правде, оченьНикто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…Ну, кто бы ни спросил,Скажи им, что навылет в грудьЯ пулей ранен был,Что умер честно за царя,Что плохи наши лекаряИ что родному краюПоклон я посылаю.

Отца и мать мою едва льЗастанешь ты живых…Признаться, право, было б жальМне опечалить их;Но если кто из них и жив,Скажи, что я писать ленив,Что полк в поход послалиИ чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…Как вспомнишь, как давноРасстались!.. Обо мне онаНе спросит… все равно,Ты расскажи всю правду ей,Пустого сердца не жалей;Пускай она поплачет…Ей ничего не значит!

Сражение при речке Валерик – не единственное «жаркое дело» в военной биографии Лермонтова. Осенью 1840 года он снова прикомандирован к кавалерийскому отряду, действующему в Малой Чечне, и в каждом из сражений обращает на себя внимание не только «пылким мужеством», но и «расторопностью и верностью взгляда».

10 октября Лермонтов принял на себя командование группой разведчиков-кавалеристов (по определению самого поэта, что-то «вроде партизанского отряда»).

Опытный офицер, «настоящий кавказец», Константин Мамацев вспоминает:

«Невозможно было сделать выбора удачнее; всюду поручик Лермонтов, везде первый подвергался выстрелам… и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы».

Стараниями Граббе за участие в летней экспедиции Лермонтов, как и рассчитывали его друзья, был представлен к награде. Осенью, после окончания военных действий, генерал Галафеев подал рапорт, где к наградному списку прилагалась просьба перевести Лермонтова в гвардию тем же чином. В дополнение к галафеевскому рапорту князь Голицын, командующий кавалерией, подал свой, в котором просил о награждении отважного поручика золотой саблей «За храбрость».

Существует, впрочем, и еще одно, правда косвенное, свидетельство, слегка приоткрывающее истинное отношение Лермонтова и к своим военным «подвигам», и к проблеме «завоеваний». Я имею в виду запись в дневнике Юрия Самарина, сделанную 31 июля 1841 года, сразу же по получении известия о том, что Лермонтов убит на дуэли Н.С.Мартыновым. Вспоминая свою встречу с поэтом весной 1840 года и как бы прорываясь сквозь первое, не слишком приязненное впечатление, описанное в письме к Ивану Гагарину, фрагмент из которого я уже цитировала, Ю.Ф.Самарин пишет: «Мы долго разговаривали… Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь».

Уточняю: не весь. Рассказывая Самарину о деле с горцами, где был ранен Сергей Трубецкой, Лермонтов ничего не сказал собеседнику про самое больное – про смерть переведенного на Кавказ из Сибири декабриста Владимира Николаевича Лихарева, с которым подружился осенью 1840-го. Очевидец свидетельствует: «Сражение подходило к концу; оба приятеля (то есть Лермонтов и Лихарев. – А.М.) шли рука об руку и часто в жару спора неосторожно останавливались. Но горская пуля метка, и винтовка редко дает промахи. В одну из таких остановок вражеская пуля поразила Лихарева».

Рана, полученная в азарте и горячке сражения, – это военные будни, по крайней мере, для человека, сознательно и добровольно выбравшего профессию воина. Случай Лихарева совсем иного рода. В его странной смерти было что-то непостижное уму. Да он и вообще был меченым, отмеченным знаком неудачи. Его, единственного из декабристов, еще до отправки в Сибирь, бросила любимая жена, срочно оформила развод и тут же укатила за границу, где вскорости удачно-выгодно вышла замуж. Казалось бы, почему бы не поведать и об этом Самарину, дабы объяснить причину своей «растроганности»? Но именно об этом Михаил Юрьевич Юрию Федоровичу не сказал ни единого слова! Видимо, и это событие было из тех, какие никто никому не открывает, а они-то самые важные и есть, ибо дают «направление чувствам и поступкам» («Я хочу рассказать вам…»).

Про чувства – промолчим, а вот в рассуждении поступков кое-что предположить можно: после Валерика и странной смерти Лихарева Лермонтов стал настойчиво убеждать милую бабушку, что хлопотать ей следует не о «помиловании» и не о переводе его в гвардию, как три года тому назад, а об отставке.

Елизавета Алексеевна, получая письма внука, кручинилась и впервые в жизни чувствовала себя беспомощной. И потому, что издалека, из завьюженных Тархан, хлопотать было затруднительно, и потому, что палочка-выручалочка Бенкендорф, после известной неприятности из заботников превратился в недоброжелателя. Не настырного, слава тебе, Господи, однако ж тайнонеприязненного, и действовать через него было теперь бесполезно. Супруг Аннеты, добрейший Алексей Илларионович на письма слезные не отвечает, а через тещу передает: об отпуске молить надобно, и не кого-нибудь, а императора. Напрямую. Успокоившись и взяв себя в руки, Елизавета Алексеевна умному совету последовала. Философов, советуя, не промахнулся.