Читать книгу "Театр Шаббата - Филип Рот"

— Это было занятно. Я была не очень уверена… Не то чтобы мне не хотелось этого. Но ты знаешь, самой предложить — не хочешь ли, чтобы я на тебя пописала… Так подставиться… Нет, я была не против, но как ты на это отреагируешь? Как тебе понравится, если я помочусь тебе на лицо? А вдруг тебе вкус покажется неприятным, или ты решишь, что это унизительно. Так что сначала я очень стеснялась. Но когда начала, и поняла, что все хорошо, что нечего бояться, и когда я увидела, как ты реагируешь, — ты попробовал, ты даже проглотил немного, — тогда… тогда мне понравилось. Я стояла над тобой, и мне казалось, что я могу сделать с тобой все что угодно, и это будет хорошо. Что мы что угодно можем сделать вместе. Микки, это было так чудесно!

— Я должен признаться тебе…

— Да? В чем?

— Мне не так уж нравилось пить твою мочу.

На крошечном лице появилась улыбка, и эта улыбка была значительно больше самого лица.

— Да нет, я хотел этого, — сказал Шаббат. — Когда ты начала, то сначала полилось тонкой струйкой. И это было так себе. Но когда пошел полный объем…

— «Полный объем»! Ты уже разговариваешь, как я! Я приучила тебя говорить по-английски, как будто переводишь с хорватского. Я тебя заразила!

— Это точно.

— Ну так расскажи мне, расскажи, — возбужденно продолжала она. — И что же случилось, когда пошел полный объем?

— Тепло. Я был поражен, как тепло.

— Точно. И от этого тепла так приятно.

— И вот я у тебя между ног, и это попадает мне в рот. И… Дренка, мне не очень-то этого хотелось.

Она кивнула:

— Угу.

— Ты почувствовала это?

— Да. Да, дорогой.

— Это возбудило меня больше потому, что я видел, как это возбуждает тебя.

— Меня это действительно возбуждало.

— Это было видно. И этого мне хватило. Но я не мог настолько отдаться этому, чтобы пить, как пила ты.

— Ты. Как странно, — сказала она. — Почему?

— Наверно, и я не все могу.

— Какой она показалась тебе на вкус? Сладковатая? Твоя была сладковатая. Вкус пива и этот сладковатый привкус.

— А знаешь, что ты тогда сказала, Дренка? Когда перестала писать?

— Нет.

— Не помнишь? Когда ты уже пописала на меня?

— Ты помнишь это? — спросила она.

— Как я мог забыть? Ты вся сияла, вся светилась. У тебя был вид победительницы. И ты сказала: «Я это сделала! Я сделала это!» И я подумал: «Да, Розеанна не то пьет».

— Да, — она засмеялась. — Да, наверно, я так сказала. Вот видишь, я ведь говорила тебе, что очень стеснялась в начале. Точно. У меня было такое чувство, будто я выдержала экзамен. Нет, не экзамен… Как будто…

— Как будто что?

— Возможно, я волновалась, не пожалею ли потом об этом. Иногда появляется мысль сделать что-то, или тебя кто-нибудь подталкивает к этой мысли, а потом, когда ты это сделала, тебе становится стыдно. И я не была уверена — не стану ли потом стыдиться этого. Настолько немыслимым мне это казалось. А теперь мне даже приятно говорить с тобой об этом. Я так хотела тебя — и одновременно чувствовала, что полностью тебе отдаюсь. Никому другому я не могла бы так отдаться.

— Помочившись?

— Да, и позволив тебе помочиться на меня. Я это чувствую, и тогда чувствовала: ты был совершенно мой в тот момент. Во всех смыслах. И когда я лежала потом в ручье и обнимала тебя, я обнимала тебя… как любовника, как друга, как человека, которому я смогу помочь, если он заболеет, как брата по крови. Ты знаешь, это был ритуал, ритуал инициации.

— Обряд инициации.

— Да. Обряд инициации. Очень точно. Правильно. Это очень неприлично, но только совершив это, ты понимаешь, как невинен этот мир.

— Да, — сказал он, глядя на нее, умирающую, — мир на редкость невинен.

— Ты был моим учителем. Мой американский любовник. Ты научил меня всему. Петь песни. Не путать божий дар с яичницей. Трахаться в свое удовольствие. Получать радость от своего тела. Не стесняться своих больших сисек. Это все ты.

— Что до траханья, то ты все знала и до встречи со мной, дорогая, во всяком случае, кое-что знала.

— И все-таки, будучи замужней женщиной, не много возможностей я имела в этом смысле.

— Ничего детка, кое-что ты успела.

— Ах, Микки, это было так здорово, так круто — все эти блядки. Это была жизнь. Лишить себя целиком этой ее стороны — какая это была бы большая потеря. Ты мне это дал. Ты дал мне двойную жизнь. Одной жизни мне было мало.

— Я горжусь тобой и твоей двойной жизнью.

— Я жалею, — сказала она и опять заплакала, они оба заплакали, они оба были в слезах (но он и к этому привык: можно жить с метастазами, и со слезами можно жить, можно проводить со всем этим вечер за вечером, пока и это не кончится), — о многих-многих ночах, которые мы проспали не вместе. Слиться с тобой. Можно сказать — слиться?

— Почему нет.

— Я бы хотела, чтобы сегодня ты остался на ночь.

— Мне бы тоже хотелось. Но я приду завтра вечером.

— Я об этом говорила тогда в фоте. Я не стала бы больше спать с другими мужчинами, даже не будь у меня рака. Я бы не стала этого делать, даже если была бы жива.

— Ты жива. Здесь и сейчас. Сегодня вечером. Ты жива.

— Я бы не стала. С тобой мне всегда нравилось спать. Но я не жалею, что спала с другими. Я много потеряла бы, не будь этого. С некоторыми, да, я чувствовала, что просто зря потеряла время. У тебя, наверно, тоже такое случалось, правда? Женщины, от которых не было радости?

— Да.

— Да, бывало и такое. Это когда мужчина просто хочет тебя отыметь, когда ему наплевать на тебя. Мне всегда было трудно с такими. Я вкладываю душу, я вкладываю в половой акт всю себя.

— Это правда.

Потом она как-то «поплыла» и скоро заснула, а он пошел домой, сказав свое «Я ухожу», а через два часа у нее оторвался тромб, и она умерла.

Итак, это были ее последние слова, по крайней мере, по-английски. Я вкладываю душу, я вкладываю в половой акт всю себя. Лучше не скажешь.

Слиться с тобой, Дренка, слиться с тобой сейчас.

* * *

Когда ты в темноте, в поле, на полдороге к вершине холма, окна гостиной светятся так уютно. Он остановился, чтобы еще раз осмыслить, что он делает, вернее, что он уже, почти не задумываясь, сделал. Отсюда, благодаря темноте снаружи и свету в окнах, дом выглядел достаточно уютным для того, чтобы он мог назвать его своим домом. Но снаружи и ночью все дома кажутся уютными. А вот если ты внутри, если ты не заглядываешь внутрь, а выглядываешь наружу… И все же этот дом имеет к нему большее отношение, чем другие дома, и кроме того, ему все равно больше негде хранить оставшиеся от Морти вещи. Вот он их сюда и привез. Пришлось. Он больше не нищий, не нахальный незваный гость, и его не прибило к берегу где-нибудь южнее Пойнт-Плезант, и никто, выйдя на утреннюю пробежку по берегу, не обнаружит его останки среди вчерашнего мусора. И его еще не зарыли в ящике недалеко от могилы Шлосса. Он теперь хранитель вещей Морти.