Читать книгу "Эшафот забвения - Виктория Платова"

* * *

…Я сошла с электрички на платформе Сходня только в семьвечера. Ехать к незнакомой престарелой женщине без звонка да еще на ночь глядя,было верхом легкомыслия, но и ждать я больше не могла. Я даже не знала, чтоскажу ей, я даже не знала, чего же мне все-таки нужно от нее. Я пыталасьвосстановить телефонную исповедь незнакомой и, видимо, не очень здоровойженщины – ведь почему-то интуитивно я связала сегодняшний случайный культпоходв кино и разговор, который слышала на пленке.

Горбовская жила на самой окраине Сходни, в частном секторе,где подвывали собаки, да и освещение оставляло желать лучшего. Уже подходя кдому Горбовской – двухэтажному мрачному особнячку, я наконец-то вспомнилафразу, ради которой приехала сюда. Кажется, в том телефонном разговоре женщинасказала: “Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милыематросы…"

Милые матросы, вот оно что. Белые фланельки, бескозырки,лихо сдвинутые набок, и юбка-колокол между ними… Но это ничего не значит, малоли милых матросов распевают песни с хорошенькими девушками в свободное от вахтыи драенья медяшки время… Может быть, это произошло с ночной собеседницей Серьгив совсем неромантическом Северодвинске… Это ничего не значит, сказала я себе итолкнула калитку. В самой глубине темного двора раздалось глухое многоголосоерычание, ну что ж, собаки стерегут здесь каждый дом, ничего особенного.

Впрочем, обезоруживающего лая не последовало, собака лишьделикатно рычала – хорошо воспитанная псинка, ничего не скажешь… Дом стоял вглубине двора, даже слишком далеко от калитки, на первом этаже тускло горелсвет, и это приободрило меня: возможно, я не получу ответов на вопросы, которыене сумела сформулировать даже для себя. Но, во всяком случае, я отработаю этуверсию до конца и благополучно забуду о ней.

Под неумолчный аккомпанемент глухого рычания я поднялась накрыльцо и тихонько постучала. Никакого ответа. Ужасаясь собственной наглости, ятолкнула дверь – она оказалась незапертой.

– Простите, есть тут кто-нибудь? – Сумеречная тишинадома заставила меня понизить голос до шепота.

Несколько минут я постояла у порога, стараясь определить,где находится источник света: он отбрасывал легкие блики на хорошо выскобленныйпол. В своих заляпанных грязью ботинках я не решалась ступить на него, но ибесконечно стоять под дверью было глупо.

– Есть кто-нибудь дома? – Я снова повторила попытку иснова не получила никакого ответа.

Если горит свет – значит, хозяева где-то недалеко. Можетбыть, имеет смысл подождать их на улице? Но, пока я раздумывала, за спиной раздалсяпочти неуловимый шорох. Я резко обернулась, нельзя же так пугать человека, даженепрошеного гостя.

Я обернулась и тотчас же отпрянула.

За моей спиной, кротко улыбаясь, стоял осветитель Келли.

– Ева? – Улыбка на его лице показалась мне зловещей. –Что-нибудь случилось?

Я молчала. Ничье появление не могло поразить меня больше.Окольными путями добыть адрес какой-то старой актрисы, чтобы в результатенаткнуться на осветителя из своей съемочной группы, которого видела каждый деньи которого даже не замечала.

– Как ваши руки, Ева? – все так же улыбаясь, спросилменя Келли.

– Что? – не поняла я, – У вас вроде были содраны руки?

– Спасибо, теперь все в порядке…

– Как вы нашли меня. Ева? Ведь я не оставлял в группеэтого адреса…

– Собственно… Мне нужна Лидия Николаевна Горбовская.

– Зачем? – Улыбка медленно сползла с лица Келли:казалось, только она поддерживала это почти безжизненное лицо в форме – безулыбки оно сразу стало рыхлым.

– Мне нужно поговорить с ней. Выяснить кое-что.

– Боюсь, это невозможно, – сухо сказал Келли.

– Почему? – спросила я, уже зная – почему.

– Она умерла.

Его оплывшее лицо испугало меня.

– Когда?

– Давно. Очень давно.

Очень давно… Вот и все. Можно уходить. Говорить не с кем ине о чем.

– Простите. Я понимаю. Кажется, она была актриса?

– Она была великая актриса. К сожалению, она очень раноумерла. В 1956 году.

И только теперь мне стало по-настоящему страшно. Когдасегодня я разбирала карточки, то прочла, что последний раз Лидию НиколаевнуГорбовскую приглашали на съемки в самом начале семидесятых. Но она отказаласьот роли. Кто и зачем внес отказ Горбовской в карточку, я не знала…

– Но… Этого не может быть…

– Говорю вам, она умерла в 1956 году.

– Но в архиве совсем другие данные. И карточка ещехранится…

– А зачем вы были в архиве? Зачем вам понадобиласьГорбовская? – запоздало спросил Келли, и снова в его голосе мне послышаласьугроза.

– Мне нужно было кое-что уточнить. Кое о чем спроситьее…

– Вы же ассистент, Ева. Вы не киновед. Не историк кино.Горбовская была достойна даже “Истории кино” Жоржа Садуля. Вот только никто иникогда не ценил ее по достоинству.

Я вспомнила легкомысленно подбритые брови, морячков в беломи аккордеон на фоне нарисованного моря.

– Может быть, я не знаю… Но раз так произошло. Я,пожалуй, поеду, Келли. – Я вдруг поняла, что не могу дольше оставаться в этомсумрачном зловещем доме.

– Вы не останетесь на чай, Ева? У меня очень хорошийчай, “Бергамот”. Вы любите “Бергамот”?

– Нет… Да…

– Может быть, вы все-таки определитесь? – сноваулыбнулся Келли, и снова его лицо обрело прочный каркас.

– Пожалуй, я все-таки поеду. Уже поздно. Мне далекодобираться. Спасибо большое. Мне нужно еще заехать в одно место… – Я несласовершеннейшую чушь, но не могла остановиться.

– В какое? – неожиданно требовательно спросил Келли.

– К друзьям, – неожиданно трусливо ответила я. Идобавила, непонятно зачем:

– Я всегда у них бываю по воскресеньям… Ведь сегоднявоскресенье. А я всегда бываю у них. Я никогда не изменяю своим правилам. Такчто простите. Может быть, в следующий раз.

– Очень хорошо, что вы не изменяете своим правилам.Хотя можно было бы от них и отступить, раз уж вы выбрались ко мне. Или вообщеизменить их. Это никак не повлияет на жизнь. Вы же знаете, изменить правила – незначит изменить игру. – Его улыбка стала невыносимо широкой, казалось, улыбнисьон еще шире – и череп, разрезанный этой острой улыбкой, треснет, как переспелыйарбуз.

Я почувствовала слабость в ногах.

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Последняязаписка на “Житане”, написанная печатными буквами.

– Вы? – спросила я, едва ворочая пересохшим языком. –Значит, это вы писали записки?