Читать книгу "Где ж это видано?! - Серж Жонкур"

Пристрелить зверя прямо в его логове было решительно невозможно, потому что потолок слишком низкий, чтобы выпрямиться во весь рост, а пол — слишком скользкий, чтобы удержать равновесие. А раз уж отцу не удалось попасть в поросенка, когда мы держали его впятером, то точно прицелиться в толстокожее животное, залегшее в двух кубометрах навоза, ему также наверняка не удастся. Оставалось срезать тонкие ломтики с еще живого окорока, но, хотя идея какое-то время имела хождение среди нас, никто в действительности ее не поддерживал.

И вот однажды утром отец, взбунтовавшийся против такого гнусного шантажа, пребывая в свойственном ему гнусном расположении духа, решил с этим покончить. Данной ему властью он заставил малыша Тома залезть в дырку свинячьего дома и встретиться с его обитателем один на один, как будто речь шла о том, чтобы загнать простого кролика. Но несмотря на то, что свинья изрядно уменьшилась в размерах благодаря своей диете, схватка все же оказалась неравной. Об этом красноречиво свидетельствовали доносившиеся из дырки звуки. Несколько раз мы думали, что братцу пришел конец. Но бабушка успокоила всех, заявив, что почти за сто лет, прожитых на ферме, она ничего не слышала о свиньях-людоедах. Время от времени из глубины загона доносился голос малыша Тома, далекий, как угрызения совести: «Все хорошо, нормально, все в порядке». Немного в стороне стоял Тотор, он пристально следил за происходящим и, как обычно, вместо того, чтобы просто сделать фотку, тщательно все записывал, явно рассчитывая на резкий поворот событий, который добавил бы его тексту художественности.

В какой-то момент малыш Том, должно быть, применил какой-то запрещенный прием, потому что Должок вылетел из дырки так, будто им выстрелили из пушки. По инерции он прорвал кольцо оцепления, которое мы образовали вокруг его домика, и продолжил бегство, рикошетом отскакивая от препятствий и скользя, как угорь на натертом паркете. Сразу несколько обедов и ужинов, убегающие у нас из-под носа, и печальная перспектива пустых тарелок навеяли каждому из нас набор эпитетов, варьирующихся в зависимости от возраста, начиная с бабушкиного «мерзавец» и заканчивая гораздо более грубыми словами, пришедшими на ум нам, братишкам.

Прежде чем приступить к погоне за свиньей, следовало поднять с земли бабулю — поросенок будто специально в нее целился. Вернув ее кресло в вертикальное положение, мы стали хлопать бабушку по щекам, чтобы привести ее в чувство. В этот момент мамино лицо словно озарил луч надежды — мама наблюдала за нами из кухни, уже воображая своего мужа сиротой. Но, как всегда, бабушка воскресла — в доказательство того, что ее святой Кристоф, Бернадетта Субиру и прочие оплачиваемые святые хорошо выполняли свои обязанности.

Тогда папа, желая смыть с себя былой позор, попытался застрелить поросенка издалека. Разбазарив все боеприпасы, он полез за своим парабеллумом двенадцатого калибра с разрывными пулями, которые мы делали сами. Видимо, увлеченный свистом пуль и всеобщим оживлением, отец предложил было достать и коробку с гранатами, оставшуюся с последней войны, которая была нам теперь без надобности. «Ни за что, ни одной взорвать не позволю», — завопила старуха, поклявшись, что, пока Европа так плохо защищена, никто не лишит бабушку ее арсенала.

До рассвета мы прочесывали подлесок, прислушиваясь, не зашуршит ли где в кустах, пока наконец с огромным облегчением не услышали шорох на склоне. И, хотя о безоговорочной капитуляции говорить не приходится, отважное животное сдалось почти без боя.

Пока отец тащил за ноги изможденную бегством свинью, ему в голову пришла мысль о том, что надо все-таки найти работу, хотя бы на день или на два, просто чтобы пополнить арсенал, не совершая для этого налета на оружейный магазин.

* * *

Нужда ли порождает большие семьи, или страх перед ней, но главное заключается в неизбежном следствии всей этой истории — в извечной нехватке площади. Нам всегда не хватало места. Нелегко в таких условиях остаться наедине с собой и своими мыслями. Нелегко оградить свою личную жизнь и жить не только на виду у всех, но и как-либо еще, потому что деликатность — это, конечно, хорошо, но лучше бы к ней прилагалось еще и некоторое количество квадратных метров площади.

— Чей это ты там все кропаешь, а, писака? Ну-ка дай-ка я посмотрю…

Нелегко искать вдохновения, нелегко взять у жизни свой маленький реванш, сосредоточиться на самом важном, когда вокруг все орут. И, хотя именно в мелких обидах и притеснениях черпают силу большинство увлеченных людей, Тотору было непросто пристраиваться каждый вечер к краешку стола, чтобы спокойно марать бумагу. Тем более что с бабушкиной точки зрения именно постоянство его занятий было особенно неуместным. То что пацан пишет, когда происходит что-то особенное, рассказывает о необычных историях, которые иногда тут у нас случаются, — это еще ладно, но вот когда он просто так пачкает бумагу, без всякого повода, когда он что-то там корябает, в то время как никаких достойных событий нет, вот это ее здорово возмущало. Лучше бы он рисовал, тем более что в наших краях недостатка в натуре не было.

Ну а больше всего раздражал сам факт тайны — полное неведение о том, что это он там хочет поведать миру. Поэтому иногда, чтобы сломить его упрямство, старуха шла на провокации. Но, когда она рвала его тетрадки или проливала на них кофе, мы заранее знали, чему бедный паренек посвятит вечер. В такие дни Тотор всегда испытывал особое вдохновение, начинал новую тетрадь и тратил одну за другой биковские ручки на свою многословную месть. Забавно было видеть, как он нервничает. Бедный малыш, чей гнев тонул в океане бессловесности, еще более безмолвный, чем когда-либо, лишенный дара речи, часами водил ручкой по бумаге, двигая локтями так, будто что-то вязал, черня страницу за страницей быстрее, чем мы смогли бы их прочесть.

Надо сказать, что помимо того, что мальчик был нем как рыба, наш Тотор был к тому же настолько тщедушен и ни к какой работе не способен, что должен был хоть чем-то это компенсировать. Ему бы быть таким, как мы, отъесться хотя бы так, чтобы футболки не болтались, как на вешалке, да заиметь мускулистые ноги. Это бы сберегло ему немало душевных сил и избавило бы от одолевающих мыслей, и, возможно, будь он поглупее, по крайней мере тело было бы в порядке.

Ну а в остальном родители не видели неудобств в его маниакальном стремлении писать. Да, им эта страсть была непонятна, но, уж во всяком случае, она никому не мешала. Тем более что эта маленькая слабость обходилась не слишком дорого. По большому счету, им приходилось раскошеливаться только на новые тетрадки, а вот если бы мальчик вдруг так же увлекся чтением, если бы пришлось покупать ему столько же книжных страниц, сколько он исписывает, то инвестиций потребовалось бы куда больше. Бабушка, напротив, считала страшным неприличием переводить столько бумаги, и в любом случае в ее представлении это было столь же далеко от того, чем подобает заниматься мужчине, как, к примеру, вышивка или шитье.

А еще Тотор страшно не любил, когда, его называли Писакой; Тотор еще куда ни шло, но только не Писака. Его счастье, что он был немой, это помогало ему держать себя в руках. На самом деле умение писать его здорово выручало, потому что родители до сих пор не разобрались с системой счетов, и чековая книжка у них была, но они не знали, как там что писать, и, когда приходил судебный исполнитель, приходилось заключать с Тотором мировую. И, когда требовалось заполнить бланк, уладить формальности, чтобы не оказаться в тюрьме, за дело брался Тотор. Наступал его звездный час. Желая слегка над нами поиздеваться, он крайне неспешно вписывал сумму, старательно высунув язык, прекрасно сознавая свое превосходство, ощущая себя посредником между нами и окружающим миром. Хуже всего, что Тотор все делал нарочито медленно, тщательно выписывая крупные цифры, круглые, ровные, безукоризненные. И даже папину подпись он умел изобразить лучше всех.