Читать книгу "Реформатор - Юрий Козлов"

Никита Иванович сам видел в каком-то журнале снимок быка, блистательно доказавшего в Андалузии вину уже более пятисот преступников. У него были огромные заточенные рога и строгая, но справедливая морда (прокурора). Кажется, его звали Санчесом. По всей Испании народ теперь ходил в суды, как раньше на корриду. Самое удивительное, что консервативные и гордые испанцы очень быстро привыкли к тому, что верх отныне всегда одерживал бык, а не (как раньше) тореадор. Преступность в Андалузии практически сошла на нет. Поэтому, дабы Санчес не простаивал, не терял форму, к нему на праведный суд везли обвиняемых со всей Европы и даже из Африки.

Никита Иванович приуныл.

Он не обольщался относительно своих боевых талантов. Его или позорно (как барана) заколют в цирке, или затравят дикими зверями в суде под хохот зрителей.

Между тем огромный негр в цилиндре и китаец в трико с гульфиком приблизились к нему. Они уже осмотрели всех пассажиров, кроме Никиты Ивановича и Малины, вышедших из автобуса последними.

— Open your mouth, show me your teeth, — прикоснулся тросточкой к плечу Никиты Ивановича негр.

Стыдясь Малины, самого себя, всего мира и Господа Бога, Никита Иванович широко распахнул пересохший (и, надо думать, не благоухающий) рот, в провал которого китаец, как в какую-то крысиную нору или выгребную яму, немедленно направил тонкий луч неизвестно откуда (из гульфика?) извлеченного фонарика.

Лоб Никиты Ивановича, как алмазами, украсился крупными каплями холодного (трусливого) пота. Он почему-то решил, что ему будут вырывать последние зубы.

— Нет, он не эльф, питающийся нектаром и лепестками роз, — заметил, брезгливо отстраняясь, негр.

— И я, скрывающий во рту развалины почище Парфенона… — неожиданно процитировал неизвестно чьи стихи китаец, — хожу тра-та-та-та и что-то там такое. Когда ты был последний раз у дантиста? — вдруг строго осведомился он у Никиты Ивановича по-польски.

— Не помню, — облизал сухие губы Никита Иванович. — Давненько.

— Наверное, еще до революции, — усмехнулся китаец. — Я понимаю, старина, — потрепал по небритой щеке Никиту Ивановича, — мир гибнет, вирус, как сказала Божья Матерь, побеждает человека, зло торжествует, Христово воинство редеет, но, черт побери, дантистов сейчас стало больше, чем раньше! Я не могу расценивать твое поведение, иначе, как… бескультурье!

— Это… приговор? — покосился на Малину Никита Иванович. Ему хотелось сохранить хотя бы частицу достоинства. Но он знал, что это невозможно.

— А ну-ка, приспусти портки, говнюк! — вдруг сурово, как прокурор (бык Санчес?) потребовал негр.

— Зачем? — ужаснулся Никита Иванович. Вот уже второй раз за этот час он становился (сейчас, правда, вынужденным) участником сексуального действа. Но если в случае с Малиной все было понятно, и действо было ему в радость, то намерения этих страшных людей были изначально и ошеломляюще (в худшую сторону) непредсказуемы. — Неужели нельзя меня убить… в штанах? — пробормотал Никита Иванович.

Но прежде чем он успел договорить, негр схватил его огромными и твердыми, как клешни (черного) лангуста, пальцами за нос, а китаец одним рывком сорвал через судорожно, как у насилуемой девственницы, схлопнувшиеся бедра, с него штаны вместе с трусами.

— М-да, — произнес негр после недолгой, но бесконечно мучительной для Никиты Ивановича паузы, — вопрос продолжения человеческого рода, как я понимаю, на повестке дня не стоит.

— Я думаю, вообще и давно никак не стоит. Ни при каких обстоятельствах, — добавил китаец, сделав знак, который Никита Иванович с невероятным облегчением истолковал как разрешение подтянуть штаны.

— Массовка? — спросил негр.

— Она от него никуда не уйдет, — ответил китаец, — но, в принципе, парень может вытянуть и характер. Он не прост, говорю тебе, не прост. Я бы попробовал его на фарисея-книжника в «Явлении Христа народу».

— Эти ребята только назывались книжниками, — задумчиво произнес негр, — а так они знали, чего хотели. Если вдуматься, — почему-то перешел на немецкий язык, — до самой Великой Антиглобалистской революции все шло по их, а не Христову сценарию. Они, а вовсе не римляне и американцы, были первыми глобалистами.

Определенно в «background» (е) негра был колледж, а то и университет, степень бакалавра, или магистра.

Никита Иванович хотел было открыться интеллектуальным бандитам, что никакой он не Жельо Горгонь (как в паспорте), а Никита Русаков — сын знаменитого теоретика Великой Антиглобалистской революции, автора «Самоучителя смелости» Ивана Русакова, пребывающего (прозябающего?) ныне на Луне, но не успел, изумленный (очередной) разновидностью осмотра, которой негр и китаец подвергли прекрасную Малину.

Китаец без лишних разговоров задрал ей юбку, а негр, поплевав на палец, сунул его Малине в трусы, причем сделал это решительно и профессионально, как врач-гинеколог, пальпирующий влагалище, если, конечно, не принимать во внимание, что врачи, опасаясь заразы, обычно надевают на руки резиновые перчатки.

Негр заразы не боялся.

Малина попыталась вырваться, но быстро затихла в железном объятии китайца.

Негр тем временем извлек палец, понюхал, трепеща широченными ноздрями, дал понюхать киатйцу.

— Офелия? — с некоторым сомнением произнес он, поправив съехавший на голову серебристый цилиндр.

— Скажи еще, святая Бригитта, — усмехнулся китаец. Гульфик на его трико начал вибрировать. — У Офелии до Гамлета никого не было. Офелия, Маргарита Фауста, Сольвейг Пер Гюнта — это же одномужние жены, универы, как их называли римляне. Они — самая редкая разновидность женщин. Переход к другому мужику для них равнозначен смерти или безумию. Какая она Офелия? — пошевелил плоскими, как блины, ноздрями. — Это какая-то Шахерезада из «Тысяча и одной ночи».

— А вдруг Татьяна из «Евгения Онегина»? — предположил негр.

— Слишком инициативна, уверена в себе, — покачал головой китаец. — Запах — это же книга, где про женщину написано все… даже то, что она сама о себе не знает. Татьяна мягче, нежнее. Как там у Пушкина… — наморщил лоб, процитировал на отличном русском: «Чистейшей прелести чистейший образец». А для этой мужик давно не тайна, не догма и… даже не мужик вовсе, а… руководство к действию.

— На Мессалину, Екатерину Медичи не тянет? — с непонятной тревогой спросил негр.

— В лучшем случае на леди Макбет Мценского уезда, — ответил китаец. — Конечно же, найдем куда ее пристроить. Тело неплохое. Что-то мне подсказывает, — добавил задумчиво, — что лучше всего в жизни она умеет делать две вещи, а именно — трахаться и убивать. Причем, первое у нее — преддверие второго.

— Обычная женская работа, — пробурчал негр. — Ты хочешь показать ее Сабо?

— Его тоже, — кивнул на Никиту Ивановича китаец. — Парнишка не так прост, как хочет казаться. С остальными все более или менее ясно. Их можно хоть сейчас запускать в дело.