Читать книгу "Тайны Третьего Рейха. Спартанцы Гитлера - Олег Пленков"

В новейшее время два основополагающих ориентира господствуют в прогрессистском политическом мышлении Европы: изменения и улучшения. Ради этих изменений к лучшему велась борьба с неудовлетворительным положением вещей, с традицией, в конечном счете идея прогресса оправдывала и революцию. Только вульгарный исторический материализм отвергал силу подобных идей и объяснял их замаскированными материальными интересами. Может быть, без помощи социальных сил политические идеи и остаются мертворожденными, но очевидно, что силы эти слепы и неуправляемы, пока не облекаются в идеи. Идея прогресса была одной из самых важных для новой истории.

Однако идея прогресса изначально предполагала и мирное его распространение, обещавшее полное решение политических проблем. Столкновение между мирным путем расширения прогресса, постепенной либерализацией общества и революционной реализацией идеи прогресса впервые произошло в конце XIX в. Эта двусмысленность идеи прогресса нашла свое наиболее полное отражение в утверждении, что война является мотором прогресса и более всего способствует экономическим, научным и моральным изменениям в обществе («белый революционер» Бисмарк именно вследствие войны осуществил казавшееся тогда прогрессивным объединение Германии). Более того — войну рассматривали не как катастрофу, а как возможность утвердить мужественность, жертвенность и другие человеческие добродетели.

Кроме того, существует и другое противоречие в понятии прогресса — либеральные демократы, например, видели самый существенный признак прогресса в распространении личной свободы и в возможностях развития индивидуальности человека. Но существует и представление о прогрессе как об усилении и расширении власти. Эту амбивалентность понятия прогресса можно свести к формуле: прогресс как развитие свободы личности и прогресс как развитие власти. К первой части этой формулы относится идейное наследие и мысли физиократа Анн Тюрго, политэконома Адама Смита, отцов-основателей США, просветителя Жана Кондорсе, экономиста Томаса Мальтуса, философа Иммануила Канта, философа и экономиста Джона Стюарта Милля, социолога Герберта Спенсера. Вторая часть нашей формулы представлена идеями Руссо, Фихте, Гегеля, Сен-Симона, Кон-та, Маркса и Гобино, которые противопоставили прогрессистскому индивидуализму доктрины этатизма, национализма, социалистического утопизма и расизма. Либералам XIX в. казалось, что эти идеи отжили свое, по крайней мере, никто из крупных мыслителей не предвидел расцвета национализма, но в XX в. произошел невиданный его подъем. Главные аргументы для обеих частей формулы предоставляла моральная философия, ибо политическая теория — это ветвь моральной философии, начинающаяся с применения моральных категорий к политическим отношениям.

Катаклизм идей обозначился еще на рубеже веков, когда вследствие противоречий между подходами к прогрессу и возникла угроза сведения последнего к абсурду. Примером этому, помимо Советской России, стал германский Третий Рейх, в котором с наибольшей последовательностью воплотились все признаки этатизма и доведенных до абсурда национализма, расизма и социализма. Эта абсурдность, однако, не является очевидной и явной, поскольку в нынешней политической действительности взял верх некий синтез обоих ориентиров прогрессистского мышления. Этот синтез предполагает использование (в различных пропорциях) обоих составляющих прогрессистского мышления. В каких долях происходит это смешение — зависит от политической культуры общества и конкретных исторических обстоятельств. Идея конституционного правительства, ответственного перед образованными и уверенными в себе гражданами, чьи права ясно определены и защищены, стала программой либерализма XIX в. Тем не менее, ее развитию в Европе мешала политическая отсталость, чрезмерное уважение законной власти, укоренившаяся привычка к повиновению и опасения, что конституционное правительство будет чем-то ненациональным. Вследствие немецкого антизападного аффекта это было особенно актуально для Германии. Кроме того, для Германии, как и для всех европейских держав, XX в. стал веком масс: те, кто управляет смогли прямо обращаться к тем, кем они управляют — газеты, радио и кино создали новые возможности управления. Умение убеждать массы стало необходимым свойством политиков, а технология этого искусства тщательно изучалась и применялась как в демократических государствах, так и в тоталитарных режимах. Естественно, в новых условиях старые элиты, обладавшие финансовыми и экономическими привилегиями, почувствовали тревогу. В странах с сильными демократическими традициями энергия масс могла быть направлена в положительную сторону благодаря модификации представительских институтов (так это было в США, Англии и Франции) и расширению демократии. В условиях же авторитарной традиции сделать это было по разным причинам невозможно. Поэтому призрак тоталитарной революции — наподобие советской — витал над Европой. Многие политики и простые люди на Западе, особенно в Германии, сомневались в прочности демократических институтов перед лицом большевистского переворота. Сейчас понятно, что «левую» угрозу преувеличивали, но в первой трети XX в. это не было очевидно.

В этой связи следует указать, что в Германии после 1933 г. переход к тоталитарной модели развития государства и общества был существенно облегчен тем, что эта страна была наследницей самого успешного среди европейских государств авторитаризма, фундамент которого был заложен еще при Фридрихе II и затем закреплен при Бисмарке. Нигде в мире авторитарный принцип власти не был столь эффективным как в Германии — собственно, именно благодаря ему и произошло образование немецкого национального государства. Харизма Гитлера не в последнюю очередь основывалась на образе поведения «верховного владыки», небюрократический образ действий которого более всего напоминал старые времена. Эта харизма опиралась на атавистические инстинкты все еще находившегося под сильным династическим влиянием общества — не случайно малограмотные советские фольксдойч считали Гитлера новым германским кайзером. Как писал американский историк Крейг, «нахождение у власти Адольфа Гитлера стал для него поводом утверждать, что только он один способен вернуть утраченные честь и славу немецкой нации — это и привлекло легковерных немцев».

Этой эффективной и пользовавшейся поддержкой в немецком обществе властью нацисты злоупотребили, извратив ее сущность во многих отношениях, поскольку «фюрерское государство» не соответствовало прежнему немецкому государственному опыту и традиции. Эти последние характеризовались высокой степенью ответственности государственных мужей, уважением буквы и духа закона и консервативной лояльностью. Нацисты не отменили конституцию Веймарской республики, гарантировавшую, между прочим, свободу вероисповедания и политические свободы. Но при этом высшим законом в Третьем Рейхе стала воля фюрера и интересы «народной общности», которые формулировал тот же фюрер — каким образом он вникал в существо этих интересов, объяснить было невозможно, поэтому власть приобретала непостигаемый для простых людей смысл. При этом особое значение в процессе приобщения к фюрерскому государству имела национальная укорененность, принадлежность к народу, мистическая и магическая «национальная общность».

Нацистское государство было фикцией, обманом, поскольку на место прежнего твердого принципа разделения властей, ясного разделения полномочий и жесткого соблюдения законности пришла безграничная «борьба компетенций» различных ведомств, создававшихся по произволу Гитлера. В результате возникло государство, которое внешне было тоталитарным, а по своей внутренней сути — царством анархического произвола, лишенным возможности самостоятельного (без внешнего вмешательства) внутреннего обновления и оздоровления. В этом, собственно, и состоит главная причина поражения нацистской Германии в войне.