Читать книгу "КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием - Георгий Почепцов"

Хоть Фукуяма говорит о популизме, но эти слова можно отнести и к интеллигенции периода распада СССР: «Правые силы поняли то, чего не поняли левые, — это психологический феномен идентичности. Мы как люди считаем, что у нас есть личность и есть внутренний мир, и хотим, чтобы нас признали. Если мы не получаем уважения, то мы злимся, и это переносится на мир политики. Люди не поступают рационально в политике. Многое в политике — это политика достоинства. Менее образованные люди чувствуют себя незаметными в этой жизни и поэтому легко идут за демагогами, которые винят иностранцев, приезжих» [29].

СССР, по сути, ограничил развитие своей творческий интеллигенции, сделав ее в результате недовольной. А недовольство интеллигенции пыталось останавливать Пятое управление КГБ, хотя сами одновременно были и источником этого недовольства.

Примером может служить судьба И. Ефремова: «После смерти Ефремова в 1972-м году его творчество оказалось в тени братьев Стругацких, которые многое наследовали у Ивана Антоновича, всю утопическую составляющую. Ну, а потом нам объяснили, что все это вместе взятое было наивное „шестидесятничество”. Зачитывались мы им по бедности, а читать надо было Толкиена и Льюиса. На них воспитывать подростков. Что ж, тоже утописты, хотя и на другой лад (консервативно — религиозный). Здесь мы не можем детально сопоставлять их общественные идеалы, затрону один вопрос. Об искоренении зла насилием. В романе Ефремова „Час Быка” путешественники с Земли гибнут только потому, что не могут обратить мощь своей техники против разумных существ, даже если это враги. То же и у Стругацких в „Трудно быть богом”: Румата не может убивать. Напротив, у Толкиена убийство превращается в спорт (да пощадят меня его поклонники с деревянными мечами)» [30].

В результате свои сильные тексты оказались вытесненными на обочину читательского интереса текстами чужими, поскольку они несли новизну для закрытого советского мира, жившего достаточно консервативно.

Власть и КГБ видели позитив творческой интеллигенции только в том, чтобы сделать «автоматчиками партии» в терминологии Хрущева. Это было несомненным сужением творческих интересов, которые становились «обслугой» вместо почетного статуса «творцов» иных миров.

В этом плане СССР скорее потерял творческую интеллигенцию, вместо того чтобы задействовать ее свободно и потому более эффективно. Ей не дали развернуть отдельный мир досуга и развлечений, оторвав его от прямой пропаганды и цитирования идеологии.

Мир вне СССР поступил по-другому: «Западная элита задействовала на своей стороне даже творческих людей, настроенных против капитализма, например, рок-музыкантов. Наша бюрократия умудрилась оттолкнуть именно тех, кто хотел и мог обеспечить Советскому Союзу идейную и культурную конкурентоспособность. Ефремов, Любимов, Зимин, коммунарское движение в педагогике — стандартный сюжет. И в нем — приговор системе, прозвучавший задолго до падения цен на нефть» [Там же].

В советской ситуации все было наоборот. Ефремова, например, преследовали даже после смерти: был и обыск в квартире, и заведено дело, причем причины неясны и сегодня. Как пишут исследователи: «Среди многих тысяч просмотренных нами надзорных производств спецотдела Прокуратуры СССР это — единственное, из которого неясно, на предмет чего оно заведено. Ключевое для большинства дел, ведшихся органами госбезопасности, слово „антисоветская” здесь не встречается ни разу. К тому же, для дел такого рода смерть подозреваемого являлась формальной причиной для прекращения дела, а не для его начала. Представляется, что версию о подозрении Ефремова в антисоветской пропаганде можно решительно исключить. Слово „шпионаж” в деле тоже отсутствует. Надо отметить, что в поле зрения этого отдела Прокуратуры крупные, серьезные шпионские дела вообще не попадали, ими ведали иные структуры. Мы видели среди его производств несколько дел по шпионажу: все это были дела незначительные, явно мелкие и случайные, и в них подозрение в шпионаже значилось как мотив обвинения. То есть мы не имеем оснований предполагать, что следствия по шпионажу велись на таком уровне секретности, что не назывались прямым текстом в предназначавшихся для прокуратуры документах. Если бы Ефремова действительно всерьез подозревали в сотрудничестве с иностранными разведками, то либо в деле имелось бы указание на такой состав преступления, либо такого дела в архиве спецотдела вовсе бы не было. И опять же, за смертью „объекта” дело должны были производством прекратить» [31].

Жена Ефремова вспоминала и цензурные мытарства: «Как советская власть относилась… В Комарово и то с трудом дали путевку. И в Дубулты — один раз, и тоже с оговорками. Отношение Академии наук?… Трудно было даже получить что положено. Когда Иван Антонович лежал в больнице, даже там ставили „жучки”. А после его смерти заявились с обыском. Человек пятнадцать пришло, все тщательнейшим образом пересмотрели, простукивали стены, просвечивали каким-то аппаратом. Я еще, помнится, подумала: вот был бы такой аппарат у Ивана Антоновича в экспедициях. Искали антисоветский вариант „Часа Быка”, а не было этого варианта. Сейчас уже понятно, что роман обо всей нашей технологической цивилизации написан. При издании собрания сочинений (а договор заключили только на два тома) они сидели с редактором „Молодой гвардии” Жемайтисом и правили все, что касается женской красоты. В журнальном издании „Таис Афинской” Ивану Антоновичу пришлось даже снять три главы, чтобы не вносить правки. Потом я много лет боролась против замены в „Таис”. В сцене, где героиня беседует с философом о поэзии, философ говорит, что „поэт всегда против”, а они заменяли на „поэт всегда впереди”. „Час Быка” заказал Ивану Антоновичу журнал „Октябрь”. Потом роман долго рассматривали. Иван Антонович позвонил, спросил: „Ну, что, не подошло?… Ну так я вас предупреждал…”» [32].

Этой системой жесткости власть пыталась защитить себя. Но на самом деле все вышло наоборот. Сужая степени свободы не только в физическом, но и в информационном и виртуальном пространствах, власть отталкивала от себя творческих людей. И ученые, и писатели, и режиссеры все время ощущали давление власти, мешающее им работать.

В. Захарченко посвятил целую статью приговору этой системы: «Сотни людей на протяжении десятилетий были подключены к „делу Ефремова”. Следили за писателем, кормились на нем, писали ложные донесения, раскручивали заведомо нелепые версии. Были и такие, кто прекрасно видел: вся эта история не более чем откровенная „липа”, бред воспаленного воображения, дикая авантюра, направленная на дискредитацию и уничтожение честного человека… Но они молчали, лишь исподтишка похихикивая над „причудами” своих руководителей. И на всю эту недостойную возню тратились народные деньги, расходовались энергия и время. И кому-то она была нужна. Даже необходима. В первую очередь тем, кто видел в произведениях великого фантаста приговор собственному ничтожеству. Ведь именно он, Ефремов, за многие годы до перестройки открыто разоблачал тупики, в которые упиралось общество, гневно смеялся над убогой философией тех, кто вел страну к пропасти. Стоит ли после этого удивляться… Сильные мира сего не прощают такого даже выдающимся писателям. Становится понятным, почему столь яростно критиковалось общество будущего, описанное в „Туманности Андромеды”. Начинаешь понимать, на каком основании был под запретом „Час Быка” — главное обвинение, выдвинутое писателем. Почему всячески замалчивали его имя…Остается один вопрос. Будет ли кто-нибудь отвечать за систематическое издевательство над гордостью советской литературы, за многолетнее „под колпаком”, за подглядывание, за прослушивание телефонных разговоров (Ефремов сам неоднократно предупреждал меня об этом), за установку секретных «оперативно-технических средств» в его квартире? Извинится ли кто-нибудь (хотя бы!) публично перед семьей писателя, перед его родными и близкими? Это нужно не покойному Ивану Антоновичу Ефремову. Это нужно людям, еще верящим в правду, добро, справедливость, — миллионам почитателей его творчества» [33].