Читать книгу "Королева пустыни - Джорджина Хауэлл"

Если Гертруда становилась все резче и нетерпимее к дуракам, то совершенно то же можно было отнести и к Лоуренсу. Оба они бывали очаровательны с теми, кто им интересен: с пустынным кочевником или западным государственным мужем, – но могли быть и до неприличия грубы. Недавно Гертруда лишила дара речи всех собравшихся за званым обедом в Багдаде, заметив перед своим коллегой и его юной английской невестой: «Почему это многообещающие молодые англичане женятся на таких дурах?» Когда соседка Лоуренса за столом во время Парижской конференции нервно сказала: «Кажется, мои слова вас мало интересуют», Лоуренс ей заметил, что она сильно ошибается: «Они меня не интересуют совсем».

Неспешный темп конференции раздражал и Гертруду, и Лоуренса, и они решили заняться собственными делами. Чирол помог им организовать ужин в доме парижского издателя «Таймс» Уикэма Стида. В гости позвали достаточно много влиятельных французских журналистов. Все говорили по-французски, в том числе и Лоуренс, в юности долгое время проведший в Бретани. В письме от 26 марта 1919 года Гертруда писала:

«После ужина Т. Э. Л. точно объяснил ситуацию между Фейсалом и его сирийцами с одной стороны и Францией – с другой и очертил программу возможного соглашения без проволочек – главного дефекта предложения направить туда комиссию. Сделал он это восхитительно. Его обаяние, простота и искренность произвели глубокое впечатление и убедили его слушателей. Вопрос теперь состоял в том, поздно или нет убеждать Кэ д’Орсэ и Клемансо, и вот это мы сейчас обсуждаем».

Своему прежнему коллеге по арабскому бюро Обри Герберту Гертруда писала из Парижа:

«Боже мой, они превращают Ближний Восток в такую жуткую трясину! Я не сомневаюсь, что получится куда хуже, чем было до войны, – кроме Месопотамии, которую, может, мы сможем уберечь от общего хаоса. Это как в кошмаре, когда ты предвидишь все ужасы, которые сейчас произойдут, и не можешь руку поднять, чтобы их остановить».

Конечно, Гертруде было очень интересно увидеться с Фейсалом, героем восстания, человеком, который так или иначе будет одним из ведущих игроков на Ближнем Востоке. Она слишком поздно приехала и его речи не слышала, но Лоуренс представил их друг другу, и ее симпатия к этому человеку возросла. В своей обычной белой одежде, расшитой золотом, с церемониальным кинжалом, с видом величественным и таинственным, Фейстал принадлежал к тому типу пустынных арабов, который всегда ее привлекал. Но в нем было еще многое: теплота и юмор, контрастирующие с задумчивым взглядом раскосых карих глаз, для нее оказались неожиданны. «Простите, – сказал Фейсал с улыбкой, когда была использована аллюзия о войне за Святую землю, – а кто из нас победил в войнах крестоносцев?» Ветеран тридцати трех лет, знающий войну и предательство и оттого задумчивый, никогда не бывший совсем здоровым, он выглядел суровым и изможденным от постоянной работы на пределе своих сил и за ним. Брови и усы у него были густые и черные, но в коротко стриженной бороде уже проглядывала седина. Лоуренс рассказал Гертруде о страсти Фейсала к арабской поэзии и о том, как они часами вместе слушали декламацию од. И еще о том, как блестяще Фейсал играет в шахматы, и о его загадочной слабости, из-за которой он иногда, возглавляя войска в бою, падал без сознания и его приходилось выносить с поля.

Глубоко впечатленная и надеющаяся, что французы не помешают Фейсалу стать королем Сирии, Гертруда попросила о беседе с ним. Пару часов они разговаривали, пока он позировал Огастесу Джону, снявшему в Париже студию, чтобы написать портреты наиболее интересных ему делегатов. Среди бумаг Гертруды есть запись без даты и названия двух ранних бесед с Фейсалом, одна из которых состоялась в Париже:

«В студии Джона я высказала ему свое мнение, что никакая сила на земле не заставит Францию отказаться от сирийского мандата. Он это мнение воспринял с удивлением и беспокойством. После этой беседы я пошла прямо на обед с мистером Бальфуром, а потом, когда другие гости ушли, передала наш разговор с Фейсалом и повторила свое убеждение относительно позиции Франции. Мистер Бальфур… меня заверил, чисто неофициально, что он со мной согласен. Тогда я попросила его избавить Фейсала от иллюзий… чтобы он мог выбрать соответственный образ действий. Мистер Бальфур после этого пригласил Иэна Малькольма и сказал: “Иэн, запишите, будьте добры, ее слова, чтобы я не забыл информировать Ллойд-Джорджа”. Иэн достал из безупречного кармана изысканный блокнот, сделал нужную запись – и я, чувствуя, что блокнот Иэна – идеальное воплощение долгого ящика, через пару дней уехала из Парижа».

Лорд Артур Джеймс Бальфур, блеклый министр иностранных дел у Ллойд-Джорджа, в ноябре 1917 года издал декларацию, в которой британское правительство одобряло «Учреждение в Палестине национального очага еврейского народа». Гертруда, думая о соглашении Сайкса – Пико и всех сложностях, которые оно вызвало, написала сэру Гилберту Клейтону, бывшему главе арабского бюро в Каире: «К сионистскому заявлению мистера Бальфура я отношусь с глубочайшим недоверием. Если они там дома не делали бы заявлений, насколько легче было бы работникам на местах!»

Какой бы остротой ни отличалась сама декларация, ее формулировка была несколько разбавлена по сравнению с исходным тезисом «Палестина должна быть перестроена в национальный очаг еврейского народа». Когда кабинету представили первый проект декларации, сэр Эдвин Монтегю, государственный секретарь по делам Индии – тот, кто отчитал Гертруду за изложение ему своей точки зрения через голову А. Т. Уилсона, – решительно ей воспротивился, несмотря на то что сам был евреем. Он сказал, что сионизм – «вредная политическая религия, совершенно непригодная для патриотически настроенного гражданина Соединенного Королевства». Должен ли он сам, спрашивал Монтегю, быть лоялен Палестине? И как это скажется на правах евреев, живущих в других странах? Многие еврейские лидеры на Западе считают, что предложить евреям Палестину – очень плохая услуга еврейству. Более того, евреи, уже живущие в Палестине, с ужасом предвидят беды, которые может причинить сионизм. В поддержку своей точки зрения Монтегю прочел кабинету хорошо обоснованное письмо от Гертруды, чьи убедительные слова привели к переформулировке документа. Ее злила манера сионистов и государственных деятелей на конференции говорить о Палестине так, будто бы там вообще нет людей, и она ясно видела, что арабы и евреи не могут мирно жить бок о бок. Еще в 1918 году она писала Клейтону:

«Палестина для евреев всегда казалась нам невозможным предложением. Я не верю, что это можно осуществить, и лично я не хочу, чтобы это осуществилось, как я говорю при каждом удобном случае… Чтобы удовлетворить чувства евреев, придется отбросить все разумные политические соображения, в том числе желание огромного большинства населения».

Это был не первый раз, когда мечта сионистов о родине исключала из рассмотрения вопрос о людях, которые там уже живут. Первый сионистский конгресс в 1897 году выработал план покупки Уганды в качестве новой родины для евреев. Через тридцать лет – как быть с правами уже существующей в Палестине общины? Там жило пятьсот тысяч арабов, четыре пятых населения. Как осуществить защиту, обещанную декларацией, если Палестина станет домом еврейского народа?