Читать книгу "Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков"

Разработку Наполеоном этого документа в сожженной Москве обычно рассматривают как свидетельство неугомонности гения. Однако зная, как он прожил этот месяц, нужно признать, что это скорее способ борьбы с паникой, его спектакль, который он разыгрывал для себя и для других. Когда эстафеты из Парижа не приходили неделями, когда войска в Москве не имели хлеба, конница почти перестала существовать, партизаны под Москвой резали фуражиров, а армия Кутузова в Тарутинском лагере принимала пополнения, Наполеон тратил свое время на поразительную чепуху, чтобы показать: все хорошо. Однако он уже не справлялся с собой. «Замечали, что он старался продлить время, проводимое за столом, – писал Сегюр. – Раньше его обед был простой и кончался очень быстро. Теперь же он как будто старался забыться. Часто он целыми часами полулежал на кушетке, точно в каком-то оцепенении, и ждал с романом в руках развязки своей трагической судьбы».

Как же ему не хотелось отступать! 4 октября Наполеон вызвал маршалов в Кремль и снова предложил им идти на Петербург. «Какой славой мы будем превознесены и что весь свет скажет, когда узнает, что мы в три месяца завоевали две большие северные столицы!» – будто бы сказал им Наполеон. Маршалы молчали. Затем Даву и Дарю напомнили, что идти в Петербург – это идти на север, навстречу зиме. К тому же армия невелика, а Кутузов, обосновавшийся к тому времени в Тарутино, останется в тылу. Во всех этих доводах читалось: «Время упущено!». Наполеон, надо думать, был потрясен: ему возражают! Наверняка не меньше были потрясены и маршалы: его можно отговорить! Мир рушился…

Наполеон понял: пора уходить. Как всегда еще не было приказа, а армия уже знала свое будущее. Напоследок солдаты снова прошлись по погребам. Развернулась грандиозная торговля мехами – все готовились к холодам. «Так как медвежий мех был слишком тяжел для младших офицеров (идущих в строю пешком), то эти шкуры легко можно было купить за несколько наполеондоров; я тоже купил одну», – пишет Коленкур.

Наполеон предполагал выйти 8 октября на Калугу. Возможно, и это распоряжение вполне еще могло быть отменено. 6 октября, когда император проводил смотр войск, ветер донес гул орудийной пальбы. Однако либо это не произвело на Наполеона никакого впечатления, либо же произвело очень сильное: де Боссе в своих воспоминаниях пишет, как император подозвал его и «начал расспрашивать об улучшениях касательно театра». Император стал на бумажке записывать имена актеров Комедии Франсез, которых можно было бы перевезти в Москву. (Можно попытаться представить, как Наполеон старался НЕ слышать артиллерийскую канонаду). «Наши занятия были прерваны неожиданным приездом адъютанта Мюрата, – пишет де Боссе. – «Что нового?» – спросил император, все еще рассматривая свой список… «Государь! Мы разбиты!» – отвечал посланный».

Нарыв лопнул. Русские толкнули падающего. Наполеон назначил выход из Москвы на следующий день. Весть мгновенно разнеслась по армии, расквартированной в Москве и окрестных деревнях. 7 октября «с раннего утра город кишел евреями и русскими крестьянами: первые пришли покупать у солдат все, что они не могли унести с собой, вторые – поживиться тем, что мы выбрасывали на улицу», – записал Бургонь. Интересно, что награбленного добра было так жаль, а вера в звезду императора была так сильна, что солдаты закапывали ценности в садах – они рассчитывали вернуться в Москву!

Так как о выходе из Москвы говорилось уже не раз, некоторые французы не поверили в серьезность нынешних намерений императора, из-за чего вынуждены были оставлять свои жилища в крайней спешке: князь Шаховской, въехавший в Москву на следующий день после оставления ее французами, нашел в доме префекта Лессепса «накрытый стол и на нем полуразрезанный кусок говядины с воткнутой в него вилкой».

Впрочем большинство подготовилось основательно. Гвардейский артиллерист Пьон де Лош потом любовно вспоминал, что после производства в чин капитана и получения должности батарейного командира получил право на отдельный фургон, который он буквально набил провиантом: галеты, мука, 300 бутылок вина, 30 бутылок рома и водки, чай, кофе, больше 20 килограммов сахару, шоколад и несколько килограммов свечей, которые, по замыслу Пьон де Лоша, позволили бы ему во время зимовки на левом берегу Немана читать Руссо, Мольера, Рейналя и другие книжки, про которые капитан тоже не забыл. Остальные запасались не менее основательно. Если учесть, что только солдат и офицеров было 100 тысяч человек, то можно себе представить, что это должен был быть за караван!

Войска из-за громадного обоза и неразберихи шли чрезвычайно медленно: тот же Бургонь пишет, что «после полудня мы двинулись в поход», и дальше – «почти смеркалось, когда мы вышли за город». В октябре темнеет часов в восемь, так что от Кремля до окраины гвардейцы шли как минимум семь часов (при вступлении в Москву им на этот путь понадобился час). Повозки шли по дороге в три-четыре ряда.

Обоз вышел из города первым. «Экипажи, шедшие в несколько рядов по широким русским дорогам, имели вид громадного каравана, – пишет полковник Фезензак. – Вся равнина была покрыта этими огромными багажами». «В этих повозках были напиханы как попало меха, сахар, чай, книги, картины, актрисы Московского театра…», – саркастически писал интендант Пасторе.

Солдаты и унтер-офицеры не имели права на повозку и поэтому многие пустились в путь, толкая перед собой тачки. Возможно, они понимали, что вряд ли смогут довезти свой груз до зимних квартир, но, видимо, уж очень не хотелось расставаться с добром!.. Наполеон с трудом проехал сквозь обоз. Он понимал, что это уже не армия, это орда (выражение Сегюра), шайка после набега, но не посмел приказать бросить барахло.

Из-за перегруза повозки начали ломаться на первых же верстах пути. К тому же за Москвой пошел дождь. Телеги, коляски, дрожки – все вязло в грязи. «На протяжении 50 верст стояли повозки», – вспоминал Куанье, на первой же стоянке бросивший свою тележку и навьючивший продовольствие на лошадь.

Как все в то время, Наполеон интересовался античной историей. Между тем при желании он мог бы заметить для себя урок в относительно недавних событиях. 30 июня 1520 года отряд конкистадора Эрнана Кортеса был окружен огромной армией ацтеков в их столице Мехико. В ночь на 1 июля решено было прорываться. Золото и драгоценности, награбленные у ацтеков, Кортес приказал свалить в одной огромной комнате и сказал: «Пусть каждый возьмет сколько хочет». Часть отряда были ветераны, много повидавшие вместе с Кортесом – они не взяли почти ничего. Новички же распихивали золото, драгоценные камни и жемчуга в карманы, сумки и сапоги. Когда отряд Кортеса вышел из дворца Монтесумы и крадучись пошел по Мехико, те, кто пожадничал, уже через полчаса плелись в хвосте колонны. На окраине города ацтеки наконец заметили испанцев. Начался бой. Пошел дождь. Испанцам надо было форсировать каналы. Те, кто нагрузился добычей, шли на дно. Когда Кортес все же прорвался, у него из 4 тысяч человек осталось меньше пятисот. Один из офицеров Кортеса Берналь Диас дель Кастильо описал потом «Ночь печали» (так назвали этот бой испанцы) в своей «Правдивой истории завоевания Новой Испании». Изданная впервые в 1632 году книга эта дожидалась переиздания больше 200 лет. Однако Наполеон знал про судьбу Кортеса – именно по заказу императора в 1808 году композитор Спонтини написал оперу «Фердинанд Кортес, или Завоевание Мексики», премьера которой состоялась в 1809 году. Правда, судя по цитате из «Журналь д'Ампир», приведенной Жаном Тюларом в книге «Наполеон» («Разве Кортес, покоривший с семьюстами пехотинцами и семнадцатью лошадьми огромную империю, не напоминает нам героя, который во главе легионов, внушавших уважение не столько своей численностью, сколько доблестью, поверг в замешательство самые стройные ряды войск, обратил в бегство несметные полчища и восторжествовал над объединившейся против него Европой?»), все трагическое в опере было опущено, осталось только героическое: Наполеон помнил только то, что хотел помнить.