Читать книгу "Исцеление водой - Софи Макинтош"

Вскоре возвращается мама, сообщая, что мы снова в безопасности, однако мы все равно, просто на всякий случай, решаем оставить все окна и двери закрытыми. Мать кивает, одобряя такую осмотрительность.

– Вы молодцы, очень хорошо держались, – говорит она, снимая с себя шляпу. Лоскут кисеи неторопливо опускается на пол. – Я так вами горжусь.

Лайя

Любая травма – своего рода токсин, что накрепко впивается нам в волосы, во внутренние органы и кровь, становясь частью нас самих, проникая в самое нутро, точно тяжелые металлы. И наши тела теперь не более, чем наслоение плоти поверх всего, нами поглощенного и пережитого. Все это прочно сидит внутри нас, точно уродливые жемчужины, что мы отбираем порою у моллюсков. В наших жилах и сердечных камерах все больше затвердевает страх. Боль – это средство обращения, натурального обмена, как те обереги, что мы шили для пострадавших женщин. Это способ укрепить и подготовить тело к испытаниям.

– Думаете, вам известно, что такое боль? – обычно говорила мать. – Да ничего вы не знаете, даже и понятия-то не имеете.

И тут же напоминала о любви семьи – о том целительном бальзаме, что не дает пересохнуть нашим дыхательным путям, что вообще заставляет нас дышать.

В семье всегда боялись, что я подцеплю от Грейс какие-то, сидящие в ней внутренние поражения, потому что она, дескать, подверглась воздействию внешнего мира в совсем нежном возрасте, когда даже само прикосновение токсинов способно причинить непоправимый вред – не важно, запомнила она это или нет. Мама с Кингом – каждый по-своему – тоже, конечно, были травмированы тем миром, однако они объясняли свою незаразность взрослостью, которая, как защитная оболочка, способна отразить скверну.

Тогда, в первые годы нашего пребывания здесь, родители практиковали лечение криком. Предполагалось, что это вытряхнет из нас все ненужные чувства и эмоции, позволит исторгнуть их переизбыток через рот.

Как-то в особо ветреный день мы поднялись на верхнюю террасу и встали рядом на открытом воздухе. У Кинга, помнится, тогда еще имелись волосы, ютившиеся возле ушей. И он казался мне настоящим великаном. Помню, как мы с Грейс на ветру даже сгибались пополам. Мать, заткнув уши берушами, обхватила нас руками, придерживая на теплых и сильных порывах ветра.

У Кинга в руках была палочка, которую он называл дирижерской. Сам он встал в нескольких шагах от нас, без беруш – чтобы лучше убедиться, на нужной ли высоте и с достаточным ли энтузиазмом мы кричим.

– Крик должен идти из груди, – объяснил он нам. – И пониже кричите, без гортанных воплей. И, естественно, не через нос.

Так мы и сделали. Плотный, мощный поток воздуха извергся тогда из наших ртов.

– Громче! – закричал Кинг.

Исторгаемый нами звук уносило ветром. Мне никогда не удавалось кричать достаточно громко. Я испускала свой голос изо всех сил – и чувствовала себя нестерпимо счастливой. Я словно всю свою короткую жизнь только и ждала, чтобы испытать это ощущение.

– А теперь переходите на горловой крик, – велел Кинг, поднимая свою палочку выше.

Мы послушно перенастроились на иной способ выталкивания воздуха. Теперь наш крик получался очень высоким, и звучал он скорее как дикий страх, а не буйство радости. Палочка Кинга покачивалась из стороны в сторону, и то Грейс вопила сильнее, то я. Наконец у меня слегка надломился голос. Во рту у обеих пересохло.

– И еще один разок, – подбодрил нас Кинг. – Последним заходом. Выдайте все, на что вы способны!

Пауза, глубокий вдох.

Мы внутренне собрались – и резко высвободились, открыв рты насколько можно шире, так что мне кровь хлынула к лицу и стало будто нечем дышать. Щеки сделались мокрыми от непрошеных слез. Это было такое раскрепощение. Такое облегчение.

Грейс, Лайя, Скай

Теперь в отсутствие отца очень трудно не думать о том, что что-то у нас здесь все же происходило не так. Много лет назад мы подглядели нечто для нас запретное – нечто такое, что вынесло на берег штормом. Это был один из тех случаев, когда мать заперла нас в доме, плотно закрыв шторы. Однако в доме еще очень много комнат и много окон. Когда мать вышла наружу, мы просто нашли другую комнату, на самом верху дома, и сквозь стекло увидели бесформенную кучу, для которой Кинг вместе с матерью копали яму. Это мог быть только выброшенный морем мертвец – раздувшийся и посинелый. Когда-то это была женщина – а теперь лишь кошмарное воспоминание о женщине. Она, без сомнений, источала отраву – и все же мы глядели на ее останки, не в силах оторваться.

Мама стояла в окружении пациенток, и они истерически рыдали, все без исключения. Только Кинг не плакал. Он был мрачен и решителен. Мы видели, как он накрыл тело простыней и с силой вогнал лопату в песок, точно убивая врага.

Грейс

Идя к твоей могиле, я вдруг замечаю, как пожухли на деревьях листья. Для обычного летнего увядания зелени еще слишком рано. Я осторожно пробираюсь через лес, обнаруживая и другие изменения. Когда подхожу к границе нашей территории, то вижу, что проволока ужасно проржавела, а местами чуть ли даже не рассыпалась.

Я склоняюсь к мнению, что беременность повышает способность интуитивно ощущать угрозу. Обостряет сверхчувственную способность. У матери же совсем иная теория: что беременность вызывает у женщины истерический драматизм. Так что я безропотна и скрытна, тихо переживаю свои гормоны и вечно норовлю сунуть в рот прохладную чайную ложку, чтобы ощутить во рту металлический вкус.

Я попыталась обсудить с матерью состояние нашей ограды, но то ли она вообще не желает об этом знать, то ли не хочет говорить об этом со мной.

И я сильно переживаю при мысли, что мне придется выпихнуть свое будущее дитя, этот влажный крохотный комочек, в столь сомнительный и полный опасностей мир.

Лайя

Мне казалось, кое-что из нашей жизни исчезнет вместе с отцом, однако, как выясняется, я ошибалась. За завтраком мать объявляет, что нам предстоит отправиться на берег для так называемого «лечения любовью», и я невольно опускаю ложку. Внезапно у меня пропадает всякое желание есть. На тарелке плавают в сиропе скользкие шарики дряблых консервированных фруктов. Рядом чернослив, похожий на почернелый желток. Грейс невозмутимо продолжает орудовать ложкой, отправляя в рот дольки мандаринов. Ей все эти процедуры не кажутся столь ужасными. У нее никогда не дрожат руки, когда она засовывает их в мешок или когда тянется за оковами.

Когда мы доходим до пляжа, я вижу там две небольшие картонные коробки с дырочками в крышке для воздуха, а рядом – большое ведро емкостью в несколько галлонов, уже наполненное водой. Еще есть ведерко поменьше, коробок спичек, кучка веточек и листьев, а также две пары плотных садовых перчаток. Скай тут же хватает за руку Грейс, а я свою мигом убираю за спину.

– Ну, девочки мои… – молвит мать.

Лицо у нее, как всегда в это время года – плюс еще и от жары, – сплошь усеяно веснушками, глаза на фоне такой кожи кажутся двумя бледными стекляшками, губы растрескавшиеся. Ей всегда нравится эта процедура – нравится наблюдать нашу храбрость и решимость. Мне и Скай она ладонью дает знак выйти вперед.