Читать книгу "Жасминовые ночи - Джулия Грегсон"

– Что мне делать? Помочь Тан на кухне? Или мы можем поговорить?

– Присядь, Шоба. – Отец назвал ее ласковым именем, как в детстве, и показал на скамеечку, стоявшую возле его стула.

Она села, стараясь не загораживать тепло камина, согревавшее его ноги. Сердце громко стучало в ее груди, но она прихлебывала воду и старалась казаться спокойной.

– Мы давным-давно не говорили с тобой на серьезные темы, – пробасил отец.

Верно – когда он приезжал домой, Саба старалась держаться от него подальше.

Тан притащила мятный чай и снова засеменила прочь. Отец сделал глоток, и Саба почувствовала его руку на своем плече.

Она протянула ему письмо.

– Мне хочется, чтобы ты прочел вот это письмо.

– Оно адресовано мне?

– Да, – ответила она, а сама подумала: «Нет, мне».

Ремзи начал читать письмо, и между его бровями залегла глубокая складка. Он дочитал до конца и принялся за него еще раз.

– Я одного не понимаю, – мрачно заметил он. – Как эти люди узнали о тебе.

– Сама не знаю, – ответила Саба с дрожью в голосе. – Вероятно, они слышали где-нибудь мое выступление.

Отец поставил чай на стол. Неодобрительно покачал головой. Наступило долгое молчание.

– Ты лгала мне, – сказал он наконец. – Ты опять ездила выступать.

Он произнес это так, словно она пела в стрип-шоу. Саба встала со скамейки, чтобы не казаться себе послушной собачкой у его ног.

– Только пару раз, – ответила она. – В церкви и в госпитале.

Он снова перечитал письмо и яростно поскреб затылок. Джойс, наверняка подслушивавшая за дверью, вошла в комнату с полотенцем в руке. У нее был испуганный вид.

– Ты видела вот это? – Голос Ремзи прозвучал как удар хлыста.

Джойс с паническим испугом посмотрела на мужа. Вероятно, в их отношениях возник кризис, и это было ужасно.

– Да.

– И что ты ей сказала?

– Ничего не сказала. – Еще ни разу Саба не видела, чтобы мать так дрожала от страха. – Вероятно, те люди случайно слышали, как Саба пела в методистской церкви, – пролепетала она.

– Не ври мне! – заорал отец. – Yaa, esek![31]

Вой сирены остановил их на мгновение, но вскоре затих. Все уже привыкли к ложной воздушной тревоге.

– Ты ведь сам говорил, что ей нужно тренировать голос, – храбро возразила мать. – Саба не может вечно сидеть дома.

– Она болела, – закричал отец. Полгода назад у Сабы был тонзиллит.

– Нет, она болела не так сильно. Если бы ты бывал чаще дома, ты бы это знал! – пронзительно закричала мать.

Ремзи швырнул стакан с чаем об стенку. Стекло со звоном разлетелось, женщины закричали от страха, решив, что в дом попала бомба.

– Не смей мне грубить! – Отец вскочил на ноги и замахнулся на жену.

– Прости, прости. – Искорка бунта бесследно погасла; мать снова униженно лепетала. Бросив полотенце на стол, она ползала по полу, собирая осколки, а когда вынырнула с багровым лицом из-под скатерти, весь ее гнев обрушился на Сабу.

– Глупая девчонка! – воскликнула она, кривя в гневе губы. – Все тебе надо сделать по-своему, да?

Спор продолжился за тонкой стенкой, отделявшей родительскую спальню от комнаты Сабы. Отец кричал на Джойс, что по ее вине дочь выросла такой глупой и испорченной. Глухой удар, пронзительный крик матери, перешедший в тонкий вой. Тяжелые шаги вниз по лестнице. Весь дом вздрогнул от стука двери.

На следующий день Саба достала с верха гардероба свой кожаный чемодан и раскрыла его на кровати. Положила на дно свои красные туфли для чечетки, красное платье в белый горошек, чулки, сумочку с туалетными принадлежностями. Конверт из ЭНСА лег на одежду. Она сворачивала листок бумаги с адресом театра на Друри-Лейн, когда услыхала звук открывшейся входной двери.

Не считая Тан, она была одна в доме. Джойс ушла на работу. Саба села на цветастую перину и напряженно прислушалась к скрипу ступенек под мужскими шагами.

Ремзи вошел в комнату. В руке он держал предмет, над которым они часто шутили в ее детстве, – короткую плетку с двумя кожаными ремнями. Как-то Ремзи рассказал дочке, что его отец регулярно драл его этой плеткой. Для Сабы это была лишь восхитительная и пугающая детская игра, которую они затевали вместе с отцом. Ремзи с притворной яростью бегал по заднему двору, размахивая плеткой, а она улепетывала в сладком ужасе.

Но на этот раз отец положил плетку на кровать, на пачку нот, и посмотрел на дочь невидящими глазами.

– Папа! – сказала Саба. – Не надо! Пожалуйста, не делай этого. – Словно могла спасти отца от него самого.

– Я не могу допустить, чтобы ты и дальше противилась моей отцовской воле, – ответил Ремзи. – Перед матерью и бабушкой. Ты навлекаешь позор на наш дом.

«Позор на наш дом! Позор на наш дом!» Отец произнес эти слова так, словно играл роль в мелодраматичной провинциальной пьеске. Словно у него была длинная, как у Синдбада, борода и кривая сабля на поясе. Но прошли времена, когда она могла шутить с отцом насчет этого. Когда она отошла к окну, на пол упал бурый конверт. Отец тут же схватил его и потряс им в воздухе.

– Ты никуда не поедешь, – заявил он. – Хватит с меня и того, что твоей матери приходится работать на фабрике.

Саба посмотрела на отца. В ее ушах раздавался пронзительный звон.

– Я поеду, папа, – спокойно заявила она. – Другого такого шанса у меня не будет.

Его взор потемнел.

– Нет, не поедешь.

Если бы отец не порвал тогда письмо, все могло бы остаться таким, как прежде. Но он порвал его и разбросал обрывки, будто конфетти, по комнате, и тогда разразился ад. Ведь то письмо было для Сабы веским доказательством того, что могут сбываться самые заветные мечты.

Если честно, то она первая ударила его – по руке, и тогда он зарычал как зверь и набросился на нее с кулаками. Бил по голове и плечам. Они орали и ревели. Потом в комнату ворвалась с пронзительными воплями Тансу и, набросив на голову фартук, завизжала.

– Durun! Yapmayin![32]

Отец выпрямился. Саба села на кровать, дрожа всем телом. У нее текла кровь из носа. Еще ей было ужасно стыдно за них обоих.

Отец всегда был строгим, даже грозным, главой семейства. «Твой отец склонен к диктатуре, а не к демократии», – заметила как-то мать не без гордости. Но он никогда не давал волю рукам; во всяком случае, по отношению к ней. Но в тот день ей показалось, что она никогда его не знала либо знала частично, что эта сторона его натуры – настоящее зло.