Читать книгу "Жасминовые ночи - Джулия Грегсон"

Ее «Архонтисса»[27], исполнявшаяся с пафосом и оживленной жестикуляцией, трогала до слез суровых греков. Отец даже водил ее на конкурсы талантов – она на всю жизнь запомнила, как он чуть не зарыдал от радости, когда она победила. Как потом они шли домой, окрыленные успехом, как зашли в кафе «Плиз» на соседней улице и купили мороженое.

Но потом, лет в тринадцать, у нее стала расти грудь. Еле заметно, в общем-то, но первый тревожный звонок раздался на ее выступлении в здании ИМКА[28], что возле залива. Отец сидел в первом ряду, в его глазах сверкал гнев.

– Мужики – грубые животные, – бормотал он, когда тащил Сабу домой. – Большинство из них не разбирает, кто перед ними. Они лягут в постель с кем угодно. – Он презрительно кривил губы, словно дочь уже опозорила его.

Перепуганная и сбитая с толку, она молчала, еще не понимая, что начиналась ее двойная жизнь. Когда отец уходил в плавание, она иногда пела на концертах – хотя, если бы отец узнал об этом, разразился бы чудовищный скандал. Но кроме тех выступлений все прочее было вполне респектабельным: валлийские эйстедфоды – певческие состязания, сольные выступления в методистской церкви, хотя Саба часто жаловалась матери на смертельную скуку.

Отец рос на окраине городка Ювезли в глубине Черноморского побережья. Когда-то Саба любила слушать его рассказы. В их хозяйстве были ослики, куры, возле дома росли стройные чинары. В дни праздников за столом собиралось человек двадцать, а его мать угощала всех жареными курами, фаршированными томатами, молочной кашей с орехами. При этих воспоминаниях глаза отца наполнялись слезами.

Однажды Саба неосторожно спросила:

– Ты скучаешь по Родине, баба?[29]

Отец взглянул на нее и печально ответил:

– Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал о ней. Я помню каждый камень в нашем доме, каждое дерево в саду… – Тогда Сабе показалось, будто их окутало тьмой, и она подумала, что больше никогда не спросит отца об этом.

Теперь, когда суда, на которых работал Ремзи, возили только уголь для военных нужд, а его маленькая дочка выросла, он постоянно хмурился и сердился. Саба была сыта этим по горло. Отцу ужасно не нравилось, что Джойс работает на фабрике, не нравилось, что три женщины прекрасно справлялись с хозяйством и без него, и он держал себя дома, словно гость. Как-то раз он хмуро сидел у огня в передней комнате, и Саба вдруг заметила в нем сходство с их новым петухом, которого они пустили на задний двор к курам, – тот одиноко и угрюмо сидел на насесте среди квохчущих кур. Старая Тан обожала сына и всячески пыталась ему угодить. Во время завтрака или обеда она стояла возле него, готовая сбегать на кухню за добавкой, если блюдо ему нравилось, одобрительно качала головой, когда он что-то вещал. Видела Саба и то, как мать, такая веселая и уверенная в себе, превращалась в безмолвную тень, когда отец был дома. Каким робким и тревожным делался ее взгляд, как часто она гоняла Сабу наверх за отцовскими тапочками или какой-нибудь книгой. При мысли о том, как много трудились мать и Тан, у Сабы больно сжималось сердце. Почему отец даже не пытался облегчить их жизнь?

Приближалось время решительного разговора. Всю неделю письмо из ЭНСА жгло ее карман, а послание раненого летчика придало ей уверенности. В прихожей стоял отцовский чемодан. Отец приехал из Портсмута в среду, вымылся в передней комнате и молча ушел в свою каморку в задней части дома. Оттуда он выходил лишь к столу.

Мать, бледная от беспокойства, умоляла Сабу не показывать пока что письмо отцу, а сделать это накануне его отъезда.

– Он и так мрачный. Скажешь ему сейчас, и он будет злиться все десять дней.

– Ма, почему ты позволяешь ему так себя вести? – воскликнула Саба. – Ведь для тебя это мучение.

В конце концов, она потеряла терпение и решила действовать. Прежде, до войны, вся семья собиралась по субботам за ужином в передней комнате. Джойс и Тан готовили что-нибудь вкусное, скажем, хумус или курятину с грецкими орехами. На стол стелили бархатную скатерть. Сабе часто вспоминались те счастливые времена, когда в камине горел огонь и его отсветы играли на фарфоровой посуде. Иногда отец даже танцевал, прищелкивая пальцами и обнажая в улыбке великолепные зубы.

Старая Тан пыталась рассеять тягостную атмосферу в доме и оживить семейную традицию. Несколько дней она не ела мяса, чтобы приготовить из него маленькие мясные шарики, любимое блюдо Ремзи. Еще она наведалась к Джамалю, арабу-зеленщику с соседней улицы, и добыла у него уговорами немного булгура и соленые лимоны. Два дня она не вылезала из кухни и стряпала. Все это время по дому разносились завывания знаменитой египетской певицы Умм Кульсум[30]; Ремзи покупал для Тансу пластинки во время рейсов по Средиземноморью. Эти песни вызывали у Сабы сходство с похоронной процессией, где черные лошади тащат черные дроги.

Пока Тан стряпала, Саба репетировала свою речь, подбирала самые убедительные слова.

«Баба, это очень уважаемая организация, сейчас это часть армии. Мы будем под надежной защитой… В ней даже полагается специальная форма, так что это не просто группа актеров и певцов…

Они делают много хорошего для армии. Поднимают боевой дух…

Я многому научусь, эта работа обеспечит мне хорошие перспективы…»

Весь день она поглядывала на часы; все мышцы в ее теле напряглись от нервного возбуждения. В шесть часов она спокойно заняла свое место за семейным столом. Вскоре в дверях появился отец, высокий, хмурый, в длинном халате, который он всегда носил дома. Аккуратная бородка и черные глаза с тяжелыми веками придавали ему сходство с ветхозаветным пророком. Из-под халата выглядывали броги, элегантные ботинки, какие носили английские джентльмены. Джойс начищала их каждое утро перед тем, как пойти на работу.

За ужином разговор касался лишь безобидных тем: погоды – ужасной; войны, на которой не было признаков улучшения. Поговорили о миссис Орестес, соседке, у которой несколько месяцев назад погиб во Франции сын; ее жалели, но считали, что ей пора уже взять себя в руки. Джойс сказала, что соседка с тех пор не вылезала из домашнего халата и не открывала дверь на стук, даже когда Джойс испекла для нее пирог. Когда опустели тарелки, отец ко всеобщему восторгу извлек из складок халата ириски, купленные в Амстердаме. Тан поспешила на цыпочках за мятным чаем для Ремзи. Когда ушла и Джойс, Саба набрала в грудь воздуха и обратилась к отцу.