Читать книгу "Наоборот - Жорис-Карл Гюисманс"

И вот как он составил букет: для листьев — ярко выраженная зелень: спаржа хризобериллов, порей перидотов, оливки оливинов; они отделялись от альмандиновых и уваритовых стеблей красновато-синего оттенка, бросая отблески столь же суховатые, как у крошек винного камня в глубине бочек.

Для цветов, отброшенных от стебля, удаленных от подножия фейерверка, использовал пепельно-голубой; но принципиально отказался от восточной бирюзы: она идет на броши и перстни и вместе с банальным жемчугом и омерзительным кораллом доставляет радость толпе; он выбирал только западную бирюзу, камни, являющиеся, собственно, окаменевшей слоновой костью, пропитанной медянистыми субстанциями; бледная зелень ее засорена, мутна, серниста, словно выжелчена.

После чего мог, наконец, вставлять лепестки цветов, распустившихся в середине букета, возле самого стебля, используя прозрачные минералы со стеклообразным и болезненным свечением, с лихорадочно едкими отблесками.

Он компоновал их исключительно из цейлонских "кошачьих глаз", симофанов и синих халцедонов.

Мерцание этих трех камней было поистине загадочным, извращенным; искры с болью вырывались из потревоженной ледяной воды.

"Кошачий глаз": серовато-зеленоватый, испещренный концентрическими венами; они словно шевелились, перемещались в зависимости от расположения света.

Симофан: лазурная дрожь, пробегающая по молочному оттенку, который плавает в глубине.

Синий халцедон: зажигает голубоватые фосфорные огни на шоколадном, приглушенно-коричневом фоне.

Гранильщик отмечал, куда и какие камни должны быть вставлены. "А бордюр панциря?" — поинтересовался он.

Сначала дез Эссэнт подумал об опалах и гидрофанах; заманчивые цветовым колебанием, сомнением пламени, они слишком уж непокорны, слишком изменчивы: опал обладает ревматической чувствительностью, огонь его лучей, в зависимости от влажности, переходит от тепла к холоду; а гидрофан пылает только в воде, соглашаясь зажигать свой серый уголь, лишь когда его смочат.

В конце концов остановился на камнях с чередующимися отражениями: на красном акажу гиацинта из Компостеллы; на зеленоватом аквамарине; на винном уксусе рубина-шпинель; на бледно-аспидном зюдерманийском рубине. Их слабые переливы достаточно освещали сумрак чешуи и не затмевали цветения камней — только обрамляли их тонкой гирляндой.

Прикорнув в углу столовой, дез Эссэнт наблюдал за черепахой, рдеющей в полумраке.

Он испытывал абсолютное счастье. Глаза опьянялись сиянием венчиков, пламенеющих на золотом фоне; изменив привычке, он почувствовал аппетит и макал гренки в чай: безупречную смесь Си-а-Фаюна, Мо-Ю-тана и Ханского сорта желтого чая, доставленного контрабандным караваном из Китая в Россию.

Он пил этот жидкий аромат из китайских фарфоровых чашечек, прозванных за свою прозрачность и легкость "яичной скорлупой", и, подобно тому, как дез Эссэнт признавал только эти милые чашечки, он пользовался только истинными вермейевыми приборами с чуть поблекшей позолотой, когда под усталым слоем золота проглядывает капелька серебра, придавая ему совершенно изношенный, умирающий оттенок старинной мягкости.

Допив чай, вернулся в кабинет и приказал принести черепаху: та упрямо не желала двигаться.

Падал снег. При свете ламп за голубоватыми стеклами росли ледяные стебли; изморозь, похожая на растаявший сахар, поблескивала в бутылочных донышках с золотыми крапинками.

Глубокая тишь обволакивала домишко, оцепеневший в сумерках.

Дез Эссэнт грезил; жаровня, нагруженная поленьями, наполняла комнату горячими испарениями; он приоткрыл окно.

Серебряным горностаем на черном поле поднималось черное небо, источенное белым.

Ледяной ветер набежал, ускорил безумный лет снежинок, нарушил порядок цветов.

Геральдическая обивка неба изменилась: теперь настоящий горностай — белый — был омушен черными точками ночи, просеянными сквозь хлопья.

Он закрыл окно; ошеломило внезапное, без перехода, превращение жары в мороз; съежившись у огня, подумал, что не помешал бы глоточек спиртного.

В одну из стенок столовой был вделан шкаф, где на крошечных подставках из сандалового дерева располагалась серия прижатых друг к другу бочонков с серебряными кранами в низу брюшка.

Это собрание бочонков с ликерами он называл органом для рта.

Одна трубка, соединяя все краники, могла воздействовать на них одновременно: достаточно нажать на кнопку, спрятанную в панели, чтобы краны, повернувшись в одну и ту же секунду, наполнили крошечные бокалы под ними.

Это означало открытие органа. Ящички с этикетками "флейта", "рог", "небесный голос" были выдвинуты, готовы к маневру. Дез Эссэнт отпивал капельку здесь, капельку там, наслаждался внутренними симфониями, доставляя горлу ощущения, аналогичные тем, что музыка доставляет уху.

По его мнению, вкус каждого напитка соответствовал звуку определенного инструмента. Кюрасао, например, — кислинке и бархатистости кларнета; куммель — звучному с гнусцой тембру гобоя; мята и анисовая водка — флейте, ибо она сахаристая и перченая, писклявая и мягкая одновременно; оркестр можно усложнить: кирш звучит, точно яростная труба; джин и виски захватывают нёбо пронзительными вспышками рожков и тромбонов, водка оглушает, как бас-кларнет, в то время, как прокатываются громы тарелок и барабанов, выбиваемые на коже рта Хиосским раки и мастикой!

Продолжим сравнение: под сводом нёба способны звучать квартеты струнных музыкальных инструментов; скрипка соответствовала бы старой водке, хмельной и тонкой, острой и хрупкой; альт — рому, более мощному, более храпящему, более глухому; водка с пряностями раздирающа, тягуча, меланхолична и ласкова, словно виолончель; вкусный, солидный, черный контрабас соответствует чистому старому голландскому ликеру. При желании квинтета можно было даже добавить пятый инструмент — арфу — ее вполне правдоподобно имитирует вибрирующий вкус, серебристая, отрешенная и тонкая нота тминной настойки.

И это еще не все. В музыке напитков существуют тональные отношения; один лишь пример: бенидиктин представляет своего рода минорный тон в мажоре алкоголей, обозначенных на торговых партитурах как "зеленый шатрез".

Усвоив эти принципы, он, благодаря искусным репетициям, научился играть на языке безмолвные мелодии, бесшумные похоронные марши, слышать во рту соло мяты, дуэты водки с пряностями и рома.

Дез Эссэнт научился даже передавать челюсти настоящие музыкальные фрагменты, следуя за композитором по пятам, выражая его мысль, его эффекты, его нюансы сочетаниями или контрастами своих напитков, аналогиями и хитроумными смесями.

Порой он сам сочинял музыку: исполнял пасторали благодушной наливкой из черной смородины; та побуждала перекатывать в горле жемчужистые песни соловья; или же нежной какао-шува, напевавшей старенькие сиропные мотивчики, такие, как "романсы Эстеллы" и "Ах, расскажу вам, матушка".

Но в этот вечер дез Эссэнту было неохота слушать вкус музыки; он ограничился тем, что извлек одну ноту из клавиатуры своего органа, унеся бокальчик, предварительно наполненный настоящим ирландским виски.