Читать книгу "Вилла в Италии - Элизабет Эдмондсон"

— Вы хотели меня видеть?

Гримонд поднял голову:

— Пришли, наконец? Итак. Пропал человек. Некий Джордж Хельзингер. Доктор Хельзингер. Элис запросила папку с его делом. Ознакомьтесь с ним, а затем садитесь на ближайший поезд до Кембриджа.

— До Кембриджа?

— До Кембриджа. Холодный город на краю Болот.[5]

— Я знаю Кембридж. Учился там в университете. Но зачем туда ехать?

— Потому что пропавший человек — один из тамошних научных сотрудников.

— О Боже. Важный?

— Разве я стал бы вникать во все эти хлопоты, будь он не важен? Один из наших светил. Ученый-ядерщик. Работал над атомной бомбой в Лос-Аламосе. Посвящен во все тонкости и секреты. И я готов поставить последний шиллинг, что сейчас он уже на полпути к Москве.

— В таком случае, зачем мне ехать в Кембридж?

— Навести справки. Поговорить с его коллегами, с квартирной хозяйкой, выяснить, над чем в последнее время работал, не был ли в угнетенном настроении, каковы его политические взгляды. Как будто я и без того их не знаю… Хельзингер окажется красным, как и вся эта братия.

— Когда выяснилось, что доктор исчез?

— Вчера, после того как я заметил, что физик внесен в список на получение творческого отпуска. Шестимесячное освобождение от работы в лаборатории — с какой стати, я вас спрашиваю? Никто не предоставляет нам шестимесячных оплачиваемых отпусков. Я навел справки с целью выяснить, где Хельзингер проводит это время, и оказалось, что никто не знает. Никаких командировок в иностранные университеты, как у них, извольте видеть, практикуется, — устраивают себе увеселительную поездку в Америку, Францию или куда-то еще, где могут бездельничать за счет налогоплательщиков. «Свободное время для размышлений» — вот и все, что могли мне сказать эти идиоты, с которыми он работает.

— А нам точно известно, что доктор отбыл за границу?

— Сказал квартирной хозяйке, что едет на континент и не знает, когда вернется. Сбежал, будьте уверены.

— Мы отследили маршрут его передвижений?

— Занимаемся этим сейчас, проверяем аэропорты и паромы. Но след окажется старым — Хельзингер исчез позавчера. Уехал совсем, переметнулся — тут нет сомнений. Теперь неприятностей не оберешься, помяните мое слово.

9

Сердце Марджори наполнилось радостью, когда старинное такси, пропитавшееся запахом ужасных старых французских сигарет, загромыхало по булыжным мостовым. Париж был жив; Париж возродился; горестные, мучительные времена оккупации остались в прошлом, стали не более чем воспоминанием, пусть даже и ярким, для человека такого возраста, как Марджори, которая слишком хорошо помнила войну и горе падения Франции. Дома были все еще обшарпанными, со старой краской и осыпающейся штукатуркой, дороги неровными, тротуары — потрескавшимися и деформированными, но за всем этим все равно безошибочно угадывалась энергия и неутоленная жажда жизни города.

А еще светило солнце. И Марджори почувствовала, что голодна, зверски голодна, и чувство голода обострялось при виде лавочек и лотков, мимо которых они проезжали. Фрукты высились горками, вдоль прилавков шагал маленький мальчик с огромным багетом под мышкой, а в ларьке на углу, в корзинках со льдом, были выложены устрицы.

Такси с грохотом доехало до нужного места и, скрипя тормозами, остановилось. Грузный водитель вышел и, тяжело отдуваясь, поплелся открывать дверцу пассажирке, а потом вручил ей чемодан.

Марджори беспечно протянула несколько столь драгоценных франков, включая чаевые, более щедрые, чем заслуживала неучтивость таксиста, но это Париж, стояла весна, и она была — по крайней мере в этот момент — счастлива, а чаевые принесли ей ответную улыбку и даже вежливое «Aui revoir, madame».[6]

Мадам! Да, она уже давно мадам. Сколько лет прошло с тех пор, как она жизнерадостной семнадцатилетней девчонкой — тогда еще явно мадемуазель — впервые приехала в Париж и окунулась в восхитительный мир кафе, джаза и бесконечной, неустанной погони за любовью, весельем и удовольствиями. Париж раскрепостил ее, но это раскрепощение не пережило неминуемого возвращения в Англию, к неотвратимой и нестерпимо скучной работе. Такой скучной, что Марджори обнаружила: она пользуется каждой каплей времени, когда глаза начальника не направлены в ее сторону, чтобы впопыхах нацарапывать истории и сюжеты, которые вырывали ее из нудной обыденности и уводили в головокружительный мир собственного воображения. Затем — второе раскрепощение: она обнаружила, что может зарабатывать пером. Зарабатывать достаточно для того, чтобы сводить концы с концами и бросить постылую работу. Что она и сделала с радостью в сердце, поклявшись себе, что никогда — никогда больше! — не станет работать в офисе. Тощая регистраторша в серой одежде, с темными, подозрительными глазками подтолкнула к ней «гроссбух».

— Документы. Паспорт. Как долго вы намерены здесь пробыть?

Все было так знакомо: отель «Бельфор» с его крохотным вестибюлем; на грязной конторке — ваза с засохшими цветами, еще более пыльными и увядшими, чем прежде; медный колокольчик, издающий вместо ожидаемого звяканья лишь глухой стук. Даже мадам Рош, казалось, ничуть не изменилась.

— Вы меня не помните, мадам Рош? Я жила здесь, у вас, до войны.

Хозяйка возвела глаза к небу:

— Ах, до войны! Боже, как давно. Кто вспомнит, что было до войны? Все было иначе до войны.

«Да, и, держу пари, ты держала немецких постояльцев и обдирала их точно так же, как всегда обдирала соотечественников», — подумала Марджори, забирая большой ключ, протянутый мадам. Почему, спрашивала писательница себя, даже зная, что представляет собой мадам Рош, она, будучи в Париже, всегда останавливалась здесь? Сила привычки, наверное. И ей нравился район: булочная на углу: маленький магазинчик, торгующий консервами; киоск, где она покупала свою ежедневную газету; старушка, продававшая цветы с крохотного лотка — букеты и букеты цветов. Бесспорно, ни женщины, ни ее цветов давно уж нет.

Да, это ошибка. Затея с отелем была ошибкой. Требовалось тщательно и без самообмана все оценить. Сумасшествие — бросаться очертя голову в Париж своей юности. Если бы вышла из дома рано утром, села на первый пароход, отправилась прямиком в адвокатскую контору, чтобы забрать деньги, то была бы уже на поезде, идущем в Италию, а не баламутила старые воспоминания, которые лучше бы оставить в покое.

Ее счастливое настроение утекало, как вода в песок. Нет, она не станет оглядываться назад, не позволит сожалениям увлечь ее в грусть и меланхолию. «Ну же, Марджори! — сказала она себе. — Давай-ка взглянем, сколько денег ты получила, а потом выйдем и найдем ресторан».

Писательница оторопело смотрела на банкноты в конверте, каждая пачка была скреплена бумажной лентой со скрепкой. Французские франки. И вторая пачка, куда больше — итальянские лиры.