Читать книгу "Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола"

Различные уловки применялись для сохранения других форм собственности и имущественных отношений. В начале 1930-х гг. то ли благодаря искусной организации, то ли вследствие недостатка колхозных хлевов и конюшен обобществленный скот иногда оставался в распоряжении прежних владельцев{1043}. Бывали случаи, когда члены колхозов по блату использовали общественный рабочий скот на своих личных участках с позволения колхозного руководства, а иногда и без такового{1044}. При новой бригадной системе труда в некоторых регионах прибегали к интересным хитростям. В хуторских областях Белоруссии колхозные бригады зачастую состояли из отдельных семей, а бригадирами были их главы{1045}. В нескольких колхозах Озургетского района Грузии отдельным семьям колхозников поручали обрабатывать тот же самый участок земли, который они возделывали до коллективизации{1046}. В исследовании, проведенном в конце 1930 г. НИИ коллективного хозяйствования, сообщается, что, в отличие от районов на Средней и Нижней Волге, система «стодворок» (в которой трудовые задания давались отдельным семьям) не использовалась в Усть-Лабинском районе Северного Кавказа, поскольку считалось, что это стимулирует «индивидуализм». Здесь вполне «здоровые» требования об использовании «стодворок» исходили от самих членов колхозов{1047}. На протяжении 1930-х гг. и особенно в их начале многие колхозы были «номинальными», своеобразным продолжением «бумажных колхозов» 1930 г. За ними скрывались сохранившееся индивидуальное и коллективное полосное земледелие и концентрация сил на обработке личных участков. Думается, что подобная система сложилась бы и в любой другой стране, пережившей навязанную сверху коллективизацию{1048}.

В зависимости от ситуации государство именовало симуляцию и манипуляции с собственностью либо проявлением мелкобуржуазных инстинктов, либо саботажем. Если же дело доходило до фактической порчи колхозного имущества, использовались другие категории. Обвинения во вредительстве — намеренной порче машинного оборудования, урожая и домашнего скота — были широко распространены в начале 1930-х гг. Так, согласно данным отчета, в конце 1930 г. в Центрально-Черноземной области неизвестный бросил в молотилку некий железный предмет{1049}. В то же время на Средней Волге были зафиксированы случаи, когда «кулаки» засыпали в трактора песок, а также разбрасывали в поле куски металла, чтобы вывести из строя технику{1050}. Такие обвинения стали уже традиционными и фактически превратились в стереотип. Данные за 1931 г. по СССР в целом свидетельствуют о том, что число преднамеренных поломок машинного оборудования составило 2 250 или 14,9% от всех случаев «нападений врагов» на колхозные хозяйства{1051}. В том же году в Сибири было зафиксировано 399 случаев такого рода, в то время как частичные статистические данные по Московской области, относящиеся к периоду конца 1930 г. — середины мая 1931 г., указывают лишь на 20 подобных случаев{1052}. Акты порчи машинного оборудования наблюдались и в последующие годы, отразившись и на промышленном секторе и став импульсом к началу показательных процессов Большого террора{1053}. С учетом того, что неприязнь к технике была взращена на плодотворной почве пережитого крестьянами культурного шока, можно предположить, что среди зафиксированных случаев поломок было и определенное число случайностей, вызванных отсутствием у крестьян необходимого опыта работы с новым оборудованием. Однако некоторые объяснялись сознательной халатностью и желанием навредить. Государство же трактовало все аварии как вредительство. Согласно резолюции, принятой на совместном пленуме ЦК-ЦКК, нанесение ущерба и акты саботажа, зафиксированные в колхозах в начале 1930-х гг., были аналогичны тем, что стали предметом «Шахтинского дела»[103]. Кроме того, в резолюции содержался призыв выдать всех нарушителей и чужаков и расширить кадровый состав ВКП(б){1054}. В результате пленума появились политотделы МТС, что было расценено как решительное наступление на руководство колхозов. Весьма интересен тот факт, что многие чиновники в политотделах, как оказалось, лучше понимали особенности сельских реалий, нежели это удавалось центральной власти. Свидетельством может послужить, например, отчет работника политотдела Ивановской области, датированный 1933 г. В нем говорится, что ущерб оборудованию МТС был нанесен в результате недовольства, возникшего среди колхозников из-за крайне высокой платы за пользование техникой, а также жалоб на то, что ручной труд более эффективен{1055}.

В первой половине 1930-х гг. также продолжалось разбазаривание скота. Согласно данным Колхозцентра за 1931 г., 7,4% всех нападений на колхозы (что составило примерно 1 100 случаев) имели целью нанесение ущерба поголовью обобществленного скота{1056}. Эти случаи являлись лишь вершиной айсберга, который власти именовали словом «саботаж» и к которому относились не только забой скота или его незаконная продажа, но также и недостаточный уход и халатное отношение.

Как и в 1929–1930 гг., существовала прямая зависимость между действиями властей и процессом разбазаривания. В период 1931–1932 гг. была проведена серия мероприятий по принудительному выкупу скота из сократившегося частного сектора, которая в 1931 г. сопровождалась новым витком кампании по дальнейшей социализации того небольшого поголовья, что еще оставалось в частном владении колхозников. Эти меры привели к новому всплеску разбазаривания, напомнившему период 1929–1930 гг.{1057} Согласно советским источникам, в 1932 г. поголовье рабочего скота в колхозах уменьшилось на 16,8%{1058}. Этот процесс усугублялся массовым голодом, свирепствовавшим в селе. Людям не хватало еды, а животным — корма. В некоторых районах местное начальство в обход закона разрешало крестьянам забивать скот, чтобы прокормиться или продать его на рынке{1059}. Так, по данным за декабрь 1932 г., во Владимирском районе Ивановской области было забито 85–90% поголовья дойных коров{1060}. Несмотря на то что в марте 1932 г. партия объявила о приостановке дальнейшей социализации скота, официальные источники продолжали сообщать, что кулак использует «продовольственные затруднения», чтобы оправдать преступное обращение со скотом{1061}. В отчете, пришедшем в то время с Нижней Волги, отмечалось, что у 5% населения, «конечно, бывает недостаток хлеба». Когда нарком земледелия Яковлев поинтересовался, почему лошадям недостает корма, работники колхоза ответили: «Что же лошади? Мы сами кормимся плохо». Далее в отчете говорилось: «Когда вы ставите любой вопрос, кулак и подкулачник стараются затушевать его вопросами недорода, вопросами продовольствия»{1062}.