Читать книгу "Сталинград - Энтони Бивор"

И все-таки первоочередной проблемой медиков оставалось ослабление физического состояния личного состава всех соединений 6-й армии вследствие недоедания. «Голодая, наши доблестные солдаты прямо на глазах превращаются в немощных стариков, – в отчаянии писал в своем дневнике один врач. – Человек становится безразличен ко всему и может думать только о еде».[730]А далее он рассказывал об ампутации ноги выше колена, которую провел при свете факела в землянке, без какой-либо анестезии…

Мечты о спасении смешивались в сердце немецких солдат с ненавистью к врагам – большевикам и жажде отмщения. Находясь в состоянии, получившем название «лихорадка “котла”», они мечтали о том, как танковые дивизии СС прорываются сквозь русское кольцо им на помощь и поражение оборачивается великой победой. Они по-прежнему продолжали слушать речи Геббельса. Многие старались поддержать у своих товарищей боевой дух, распевая любимую песню 6-й армии Das Wolgalied на музыку Франца Легара: «Стоит солдат на берегу Волги, охраняет свое отечество»,[731]хотя сейчас эти слова звучали дико.

Отдел оперативной пропаганды Донского фронта решил обратить любовь немецких пехотинцев к песням себе на пользу. К передовым позициям стали подъезжать машины с громкоговорителями, из которых звучали старые любимые песни немцев. Расчет был беспроигрышный. «В родной стороне, в родной стороне ожидает нас теплая встреча!» Русским помогали немецкие коммунисты – Вальтер Ульбрихт, будущий президент ГДР, поэт Эрих Вайнерт, писатель Вилли Бредель и несколько военнопленных – четверо офицеров и один солдат, привлеченные к антифашистской деятельности.[732]Они обучали «крикунов», бойцов Красной армии, которые выползали на нейтральную полосу, как можно ближе к немецким окопам, и выкрикивали в рупоры военные сводки, а также призывы сложить оружие и сдаться. Почти никто из этих простых солдат не знал немецкого языка. Многие из них были убиты…

Главная работа отделов пропаганды заключалась в подготовке достаточно длительных, 20–30-минутных, программ, которые записывались на грампластинки. Музыка, стихи и песни перемежались сообщениями о локальном успехе Красной армии на том или ином участке фронта. Так немцы, в частности, узнали о том, что прорвана оборона итальянской 8-й армии. Пластинка проигрывалась на патефоне или транслировалась через громкоговорители, установленные в грузовиках, а иногда и на санях, вытащенных на нейтральную полосу. Правда, по таким мишеням немцы тут же открывали артиллерийский или минометный огонь – офицеры не без оснований опасались, что их солдаты будут прислушиваться к тому, что вещает советская пропаганда. Однако в декабре вследствие нехватки боеприпасов огонь по таким точкам вели уже не часто.

Русские заметно поднаторели в психологическом давлении на противника. Особенно эффективным был изобретенный ими способ монотонного тиканья часов, сопровождавшегося сообщением о том, что каждые семь секунд на Восточном фронте погибает один немецкий солдат. Затем «бесчувственный пропагандистский голос»[733]произносил: «Сталинград будет братской могилой всей гитлеровской армии», и над голой замерзшей степью звучал похоронный марш. В качестве дополнительного звукового эффекта иногда следовал душераздирающий вой «катюши».

Русские листовки совершенствовались с каждым днем, ведь теперь их писали немцы. Допросы пленных подтвердили, что «наибольшее воздействие оказывают те, в которых говорится о доме, родных, женах и детях».[734]Один немецкий пленный признался: «Все солдаты читают русские листовки, хотя им мало кто верит. Впрочем, кое-кто смахивает слезу, увидев изображение трупа немецкого пехотинца и рыдающего над ним малыша».[735]На обратной стороне таких листовок часто печатали стихи Эриха Вайнерта. Откуда было немцам знать, что Вайнерт, специально написавший душераздирающее стихотворение «Подумай о своем ребенке!», находится совсем близко от них, в штабе Донского фронта?

Но, возможно, самым действенным методом пропаганды стало обещание немецким солдатам, что в случае, если они сдадутся в плен, их не расстреляют, ведь основной довод многих офицеров вермахта против капитуляции заключался как раз в том, что русские убивают всех военнопленных. Одна листовка и вовсе заканчивалась заявлением большевистского вождя, что политика СССР в этом вопросе изменилась: «Красная армия берет в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются добровольно, и сохраняет им жизнь. (Из приказа № 55 народного комиссара обороны И. Сталина)».[736]

Первое в истории войн окружение армии, отрезанной от своих далеко на чужой территории, которая получила приказ стоять насмерть, а затем была брошена на произвол судьбы, естественно, в следующие годы породило немало споров. Многие немцы – непосредственные участники тех событий, а также историки – обвиняли Паулюса в том, что он не нарушил приказ и не попытался вырваться из кольца. Однако если кто и мог подать пример командующему 6-й армией, не владеющему в полном объеме всей информацией, так это его непосредственный начальник, фельдмаршал фон Манштейн.

«Можно ли служить двум хозяевам?»[737]– задал риторический вопрос Штрекер после того, как Гитлер не дал согласие на реализацию «Раската грома» – плана прорыва, который должен был последовать за операцией «Зимняя буря». Риторический потому, что хозяин в германской армии был только один. Начиная с 1933 года рабское подобострастие большинства высших офицеров не только обесчещивало ее, но и делало политически бессильной. По сути, унижение и армии, и нации в Сталинграде стало той ценой, которую генералитету пришлось заплатить за годы высокомерного процветания под знаменами национал-социализма. Выбирать хозяина было нельзя – можно было разве что примкнуть к тем, кто собрался вокруг Хеннинга фон Трескова и Штауффенберга.

Жаркие дискуссии велись и о том, можно ли было вырваться из окружения во второй половине декабря, однако даже командиры танковых подразделений признавали, что «шансы на успешный прорыв уменьшались с каждой неделей».[738]У пехоты иллюзий было еще меньше. «Мы едва передвигаем ноги от истощения»,[739]– писал домой один ефрейтор. Доктор Алоис Бек совершенно справедливо оспаривает миф, что прорыв увенчался бы успехом. Русские перестреляли бы «полузамерзших солдат как зайцев»,[740]потому что те просто не смогли бы идти по сугробам высотой по колено, покрытым коркой наста, с оружием и боеприпасами. «Каждый шаг давался нам с трудом, – откровенно говорил впоследствии офицер штаба 6-й армии. – Это была бы вторая Березина».[741]