Читать книгу "Приговор - Кага Отохико"

Не могу сказать, что я так уж стремился к одиночеству. Однако я был одним из самых молчаливых и незаметных учеников в классе и ни с кем не сумел подружиться. Я видел окружающий мир словно сквозь какую-то окутывающую меня непрозрачную пелену, точно так же, как когда-то в детстве наблюдал за всем, что происходит вокруг, из-под накинутого на голову одеяла.

Я прилежно посещал занятия и честно участвовал в классных вечеринках. Одевался, как все тогдашние лицеисты, в свободную пелерину и высокие гэта, рассуждал о немецком идеализме, ничего в этом не смысля, давал прозвища учителям, рассказывал одноклассникам о случайно встреченных на улице девушках, выдавая их за своих подружек. Но всё это происходило как бы помимо меня, где-то на хорошо освещённой сцене, на которую я поглядывал тайком из своего тёмного уголка, хорошо понимая, что в конечном счёте это не имеет ко мне никакого отношения. У меня ни разу не возникло того ощущения реальности, которое пронзило всё моё существо в тот миг, когда Икуо ткнул ножом в мою сторону.

Можно и так сказать: человек, выбравшийся из пещеры на свет, какой-то частью своей остаётся в этой пещере. Хотя я и выбрался наружу, у меня было такое чувство, будто я по-прежнему смотрю на мир из глубокой норы.

После занятий я устраивался с книжкой в дальнем уголке школьного двора, где было что-то вроде маленького садика. За живой изгородью из подокарпа росло несколько сакур и камфарных лавров, это был совершенно иной мир, тихое, спокойное местечко, для чтения — лучше не придумаешь. Я лежал на животе в траве и перелистывал страницу за страницей, ощущая на щеках тепло оранжевых лучей заходящего солнца. Я уже не помню, что я читал, скорее всего, это были популярные тогда в среде лицеистов переводные романы Шторма или Гессе. Однажды я, услышав чьи-то шаги и оторвавшись от чтения, увидел какого-то малыша из начальных классов, который, судя по всему, искал закатившийся в траву мяч. Весьма упитанной длинной ножкой он раздвигал заросли и вскоре обнаружил-таки свой мяч. Подобрав его, повернул ко мне свою вспотевшую хорошенькую мордочку и улыбнулся. Его счастливое лицо потрясло меня. На нём была курточка со стоячим воротничком, тщательно отглаженные брючки, — всё говорило о том, что он рос в благополучной семье. «А ведь я в его возрасте никогда так не улыбался», — подумал я, и мне страстно захотелось разрушить счастье этого мальчишки. Я даже представил себе — вот он подходит ко мне совсем близко, я хватаю его за шею и начинаю душить… Тут я сам испугался и, захлопнув недочитанную книгу, шумно перевёл дыхание. Но в тот момент, когда я рисовал себе эту картину, я словно наконец очнулся от сна, все ощущения приобрели необыкновенную остроту, пелена, меня окутывавшая, лопнула, и тело, подчиняясь силе тяготения, крепко прижалось к земле, готовой вобрать его в себя. Я вдруг почувствовал себя счастливым, или, правильнее сказать, меня пронзило ощущение полноты жизни, как будто счастье, украденное у малыша, наполнило всё моё существо.

Меня охватило какое-то смутное томление, оно всё нарастало, готовое в любую минуту взорваться и вырваться наружу. До сих пор не знаю, как правильнее его определить — то ли как высвобождение жизненной энергии, то ли как проявление силы зла. Томление это сродни половому влечению, которое, до поры до времени скрываясь в тайниках плоти, с неожиданной силой вырывается наружу при появлении существа противоположного пола и подчиняет себе все действия. Короче говоря, внутри моей плоти таилось «что-то», и это «что-то» при каждом удобном случае выскакивало наружу и наносило неожиданный удар моей душе. Я боялся его и одновременно любил.

Держался я скромно и вполне мог считаться образцовым учеником. Правда, я всегда старался сесть в последнем ряду, но прилежно конспектировал лекции, тщательно готовился к урокам по иностранному языку и пр. Но иногда во время урока в пальцах, сжимавших ручку, возникало какое-то неприятное ощущение; оно поднималось вверх по руке, а от руки распространялось по всему телу, и у меня возникало навязчивое желание завопить. Я старался подавить его, произнося про себя разные бранные слова — «скотина», «недоумок», последними словами обзывал учителей, но это не помогало, наоборот, ощущение чего-то вроде щекотки в голосовых связках усиливалось и в конце концов делалось просто нестерпимым. И в конце концов я всё-таки не выдерживал и кричал. Правда, я пытался замаскировать вырвавшийся у меня крик приступом кашля, поэтому все, очевидно, думали, что я просто простужен.

Это желание чаще всего накатывало на меня именно тогда, когда торжественность обстановки никак не позволяла ему осуществиться. Однажды это произошло во время курсового экзамена. Мы сдавали тогда всемирную историю, и, отвечая на вопрос, я вдруг неожиданно для самого себя буквально прокричал имена французских королей. В классе поднялся шум, экзаменатор остолбенел, но, поскольку я произнёс имена правильно и чётко, усмотрел в моей выходке безобидную шалость и не стал меня наказывать. На этом всё и кончилось. Начни он меня распекать, я, наверное, прокричал бы и все остальные ответы.

В другой раз это нашло на меня в церкви. Рядом с лицеем находилась протестантская церковь, один мой одноклассник как-то зазвал меня туда, после чего я решил ходить туда по воскресеньям. Так вот, в первый же раз, в тот момент, когда пастор стал произносить Иисусову молитву, я громко сказал: «Сатана». Разумеется, больше я в ту церковь уже не пошёл, не хватило мужества.

Слух о моих странностях постепенно разнёсся по школе, но это ничуть мне не повредило, наоборот, сделало меня весьма популярной фигурой. За мной закрепилась слава шутника, человека с прекрасным чувством юмора. И я стал уже сознательно играть эту навязанную мне роль. Я всё время глупо острил, смешил всех, хотя в глубине души по-прежнему оставался самим собой — апатичным и угрюмым подростком. Актёрство, как таковое, не представляло для меня особенной трудности. Ведь я и до этого прекрасно справлялся с разными ролями — послушного младшего брата, маменькина сынка, отличника.

Весной следующего года меня выбрали членом школьного комитета нашего курса и поручили организовать проведение осеннего школьного праздника. Я был постоянно занят: проводил предварительные совещания, руководил подготовкой экспонатов для выставки. В нашей комнате в общежитии постоянно толкался народ, повсюду валялись афиши, бумажные ленты, грязные рисовальные принадлежности, изделия из папье-маше. Мои соседи, лишённые места для спанья, уходили в классы и спали там на составленных вместе столах. Я впервые открыл для себя, как увлекательно — будто разгадываешь хитроумную головоломку — руководить людьми, направлять их действия, в которых стремление к выгоде причудливо переплетается с личными пристрастиями. В моей голове нарисовались разнообразные человеческие типы, составилась общая схема взаимоотношений между ними, состоящая из многих перекрещивающихся между собой линий. Эта схема имела для меня чрезвычайно важное значение, более даже важное, чем сами люди, которые постоянно донимали меня своими претензиями и требованиями. Я поделился своими выводами с некоторыми соучениками, не столько ради того, чтобы убедить их, сколько для того, чтобы лишний раз убедиться самому в правильности моей теории. Но они только недоумённо пожимали плечами и уходили от разговора. За мной закрепилась слава человека проницательного и принципиального.