Читать книгу "Инспекция. Число Ревекки - Оксана Кириллова"

в моей никчемной жизни увидела, как лагерная еврейка подняла руку на эсэса. Еще б разок на такое чудо посмотреть – и помирать можно.

– А сама не желаешь? Все равно помирать собралась.

– А ты, я смотрю, уже бежишь хлестать Таубе по морде? Аж вши в разные стороны летят!

– Не бегу и не побегу никогда, чего уж там лукавить. Нет у меня столько отваги. Или дурости. Уж не знаю, чего там больше было.

– Не лучше ли восстать и умереть геройски, как Маля, чем вот жить как мы? Существуем в этих бараках, не люди вовсе, а так…

– Восстать – верная смерть. А так, хоть и существуем, но шанс имеем.

– Мы как черви… Никто нас не вспомнит. Еще и намучаемся перед смертью своей червяковой. А Маля ушла как герой: ярко и достойно. Долго еще о ней говорить будут. Как и об Эдеке.

– А Эдек-то… правда, Эдек под стать своей женщине.

– А что было? Я не знаю ничего.

– Я знаю, расскажу. Тоже ему виселицу в мужском поставили. А он, как и Маля, не хотел принимать смерть от рук эсэса. Сам, значит, на помост встал, потом на скамейку. А после, пока читали приговор, он голову в петлю сунул и оттолкнулся. Хотел самостоятельно повеситься! Но его капо поймал за пояс и – обратно на скамью. Так и держал, пока не дочитали. А как немец свою хлеборезку прикрыл, Эдек заорал: «Да здравствует Польша!» – представляете?

– А правду говорят, что в толпе кто-то из четвертого блока крикнул по-польски: «Шапки долой»?

– Я тебе больше скажу: не только крикнул, так ведь и поснимали козырьки все, кто имел. Ни один не побоялся.

– Представляю, как охрана лютовала.

– Говорят, всех разогнали, но до смерти никого не забили…

Несмотря на угрозы охранников, капо и блоковых, пресечь разговоры о Мале и Эдеке не удавалось.

* * *

Девушки застилали койки, готовясь выходить на работу, как вдруг в барак влетела бледная Ирена.

– Девочки! Беда! Принимаем Варшаву!

Ядя змеей кинулась к Ирене.

– Как принимаем Варшаву?! – испуганно закричала она и, не дождавшись ответа, тут же выскочила из барака.

Ирена смотрела ей вслед.

– Ирена, скажи толком, кого принимают? – спросила Ревекка. – Гражданских, партизан, евреев?

Но Ирена лишь чертыхнулась:

– Что там говорить, идите сами смотрите.

Позабыв об одеялах и койках, женщины высыпали из барака и заторопились в сторону проволоки, но, не дойдя до забора, остановились – и отсюда была видна очередная людская река, текущая вдоль колючей проволоки. Медленно шли женщины с детьми и старики, на спинах они тащили сумки, тюки, саквояжи и рюкзаки. И спрашивать не стоило – это были не партизаны, а гражданское население. Молодых мужчин среди них почти не было. В отличие от венгерского вала, эти были измучены и испуганы, они смотрели по сторонам настороженно и устало вздыхали. Многие дети жалобно просили воды. Матери молчали.

– Ядя домой хотела. Вот он ее дом, весь здесь, – тихо проговорила Ирена. – Пойдем попробуем организовать им хотя бы воды.

И женщины пошли в сторону бани, где эффектенкамер принимали варшавян[92].

На следующий день Ядя пристально всматривалась в толпы, бредущие от платформы. Металась между женщинами, которые прошли селекцию и были отправлены в лагерь, спрашивала то одну, то другую:

– Вы не знаете, что с Вольской улицей? Были там бои? Что с домами?

– Нет там больше домов, руины одни.

– На Вольской?! – в ужасе переспрашивала Ядя.

На нее смотрело очередное измученное лицо, и усталый голос повторял:

– Что ж ты глупая такая, не понимаешь? Варшава уничтожена. Нет больше ни Вольской, ни Центра, ни Жолибожа, ни Мокотува, ни Опачевской, ни Фильтровой, ни Вавельской, ни Слупецкой – ничего нет.

– А люди куда делись… с Вольской? – как заведенная повторяла Ядя название улицы, на которой выросла.

На нее смотрели уже с откровенной злостью:

– Здесь мы, оглянись, дура! А кто не здесь, так остался лежать под развалинами на твоей драгоценной Вольской. Полгорода убили, вторую половину угнали в рабство, а она пристала со своей Вольской!

Подошла Ирена и попыталась увести Ядю. Та не сопротивлялась, припала на плечо подруги, ловя ртом воздух, не в силах ничего сказать, рыдания душили ее. На помощь поспешила Беата, и вместе, поддерживая шатавшуюся Ядю, они повели ее в барак. Упав на койку, Ядя зашлась в плаче. Женщины терпеливо успокаивали ее.

– Не я домой вернулась, а дом ко мне пришел… И в страшном сне такого представить не могла, господи, Варшава здесь…

Партии продолжали прибывать. Вперемешку шли гражданские и партизаны. Кто придерживал детей, кто – свои раны, которые им даже не позволили перевязать. Запеклась кровь на руках, головах и лицах, застыли взгляды. Дома у них больше не было, это они знали наверняка, не догадывались лишь о том, что вслед за домом скоро отнимут и жизнь.

Ядя перестала выспрашивать каждого встречного о Вольской. Теперь она каждую свободную минуту тратила на то, чтобы организовать для земляков, прошедших селекцию, воду, хлеб и что-то из одежды.

– Добегаешься, – качала головой Ирена, – в штрафкоманду и за меньшее отправляли, а ты, как Красный Крест, носишься здесь с гуманитарной помощью.

– Себя вспомни в первые дни, – устало отмахивалась Ядя, – помочь надо, пока не освоятся.

– Нам никто не помогал, – жестко оборвала Ирена.

Ядя, хоть и не задавала больше вопросов, продолжала внимательным взглядом прощупывать каждую прибывшую партию. Она ежечасно бегала к колодцу, возле которого подолгу стояла с пустым ведром, разглядывая понурых варшавян, бредущих от платформы. Позабыв про воду, она возвращалась с пустым ведром, рискуя получить нагоняй от Манци, и вновь садилась за работу. Гора вещей перед ней росла медленно: Ядя то и дело отвлекалась, чтобы посмотреть в окно, а уцепившись взглядом в людей, идущих вдоль проволоки, уже не могла от них оторваться. Ревекка тревожно переглядывалась с Иреной, но поделать они ничего не могли.

Раз завидев очередную партию, Ядя вновь кинулась за ведром и убежала на улицу. Идя к колодцу, она продолжала смотреть вдаль. Неожиданно Ядя замерла, затем, сузив глаза, медленно подалась вперед. Рука разжалась сама собой, пустое ведро с грохотом покатилось по сухой земле. Ядя медленно сделала один шаг, затем второй и вдруг, сорвавшись, понеслась вперед.

– Мама! – с надрывом плывет над бараками.

Ревекка испуганно вскидывает голову и смотрит на Ирену. Та уже бежит к окну. Бледная Беата торопится следом. Но Ревекка, и не глядя в окно, все понимает. Она бросает вещи и мчится во двор. Не чувствуя земли под собой, она бежит за криком Яди, который раздается уже у самого забора. Испуганные люди смотрят на женщину в комбинезоне с безумным веснушчатым лицом, припавшую к проволоке.

Добежав, Ревекка хватает Ядю за руки и тащит обратно, но та вырывается.

– Мама!

– Ядвига! Яденька!

Сквозь толпу уже пробирается невысокая полноватая женщина. Вытянув шею, она пытается разглядеть через головы людей свою дочь. Следом за ней, не отставая ни на шаг, торопится девочка лет десяти в круглых очках на круглом же лице, сплошь усыпанном веснушками, – Ядя в миниатюре. На помощь Ревекке уже подоспели Беата и Ирена, остальные девушки, не решившиеся выйти из барака, со страхом наблюдают за ними из окна. Испуганным взглядом Ревекка цепляет и перекошенное от злости лицо Манци.

– Ядя, Ядя, нельзя, надо уходить, – шепчет Ирена, пытаясь ухватить Ядю за руки, а та бессознательно, но ловко их вырывает, – ничего нельзя сделать, ничего, понимаешь? Смириться надо, погубишь себя. Мы ничего не можем сделать.

Ядя бросает безумный взгляд на Ирену, потом снова смотрит на мать, которая уже тянет к ней руки из-за проволоки.

– Яденька, Варшава… ее больше нет, дома больше нет, нас всех сюда… Агнешка вот со мной, – женщина хватает девочку за грязную ладошку и притягивает к себе, – Тадек где-то с отцом… Молюсь, чтобы был с отцом… Я их не видела уже больше недели. Может, и они здесь, может, еще привезут, и будем все вместе. Это ничего, что здесь, зато вместе. Яденька, доченька моя родная, господи, вижу тебя наконец! Это же ты, счастье мое, красавица моя, ребенок мой ненаглядный! Придвинься ближе, дай вдохну тебя!

По лицу женщины текут слезы. Трясущейся рукой она гладит Ядю по щеке через проволоку. Ирена, Беата и Ревекка отступают. В стылом ужасе они смотрят, как Ядя припадает к забору и молчит. На лице ее нет более ни кровинки, страшное белое полотно.

– Ядя, нам