Читать книгу "Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков"

Блэнкфорт: Да, сэр.

Инкриминируя Блэнкфорту мыслепреступление, КРАД выясняла «личные отношения»: он состоял в Комитете в защиту Первой поправки, требовавшем роспуска КРАД. Своего членства драматург отрицать не мог, но привел убийственный аргумент в свою защиту: мы требовали роспуска КРАД другого состава.

Уолтер: Вы выступали за роспуск Комиссии?

Блэнкфорт: Я выступал за изменение процедуры. ‹…›

Уолтер: Потому что боялись, что Комиссия продолжит расследование в Голливуде?

Блэнкфорт: ‹…› Я боялся, что расследование не будет честным и благоразумным.

Хотя Блэнкфорт не назвал ни одного имени (его и не просили) и безнадежно запутался, репрессиям он не подвергся. КРАД удовлетворила последняя фраза, буквально выдавленная из него:

Я не думаю, что кто-либо, представший перед Комиссией, был обвинен несправедливо.

* * *

За палаткой мир лежит, угрюм и темен. Вдруг ракетой сон звенит в унынье в это: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов…» Ну и сон приснит вам полночь-негодяйка! Только сон ли это? Слишком громок сон. Это комсомольцы кемпа «Нит гедайге» песней заставляют плыть в Москву Гудзон.

В августе – октябре 1925-го Маяковский провел со своей американской подругой Элли Джонс несколько уик-эндов в еврейском комсомольском «кемпе» профсоюза швейников «Нит гедайге» («Не унывай» на идише) под Нью-Йорком. В палаточном лагере на берегу озера ставили агитпроповские спектакли режиссеры театра ARTEF. Он еще заигрывал с буржуазной еврейской публикой: инсценировки романов Шолом-Алейхема вводили выходцев из местечек в слезный ностальгический транс. Но в 1929-м в Палестине начались кровавые столкновения – пролог к идущей поныне гражданской войне, – коммунисты приняли сторону палестинцев, а буржуа, внезапно прозрев «ужасную» природу коминтерновского театра, отвернулись от него. Примерно тогда же среди режиссеров «Нит гедайге» появился юноша по имени Жюль Дассен. Хотя его бродвейский дебют провалился, Голливуд обратил внимание и на него: контракт с RKO Дассен подписал, как и Уэллс, в 1940-м, став, таким образом, последним предвоенным мигрантом с Бродвея в Голливуд.

Глава 12

Голливудский обком действует. – Сибариты изучают диамат и играют в конспирацию. – Как за пять секунд просвистеть карьеру

В 1936-м Ивенс, открывавший для себя Голливуд, с изумленным любопытством писал в Москву заместителю директора «Межрабпомфильма» Гансу Роденбергу:

Голливуд – самый странный город, какой я видел в своей жизни. Это действительно фабрика грез. Она прямо-таки абсолютно отгорожена от повседневной жизни всего мира. С помощью денег, климата, плавательных бассейнов и грандиозных вилл людей заставляют смириться и быть послушными, чтобы хорошенько работать на гигантский центральный агитпроп капитализма. (Например, одна газета в Голливуде раз в неделю тремя строчками сообщает о Франции, а в настоящее время, наверно, двумя строчками в неделю – об Испании и раз в неделю – большую ложь о Советском Союзе.) Ни один человек в Голливуде не связан с полуторамиллионным Лос-Анджелесом, который расположен прямо рядом и где огромная промышленность, производящая каучук, самолеты, нефть и т. д. Ни один человек в Голливуде и краем глаза не видел грандиозную забастовку трех тысяч мексиканцев, работающих на фруктовых плантациях примерно в часе езды от Голливуда.

Можно смело предположить, что и батраки не имели представления о Голливуде. Неудивительно, что долгое время в «самом странном городе» коммунистов можно было пересчитать по пальцам: Биберман, Брайт, Лоусон, Орниц, Таскер, Фараго… Кто там еще? Потребности в собственной парторганизации тем более не возникало. Но когда кошмар кризиса усугубила угроза фашизма, партийные ряды стали расти не по дням, а по часам, и уже не только за счет бродвейских «пролетариев».

* * *

Голливудское отделение компартии эмансипировалось от калифорнийского обкома примерно в мае 1935-го. Отныне красные кинематографисты подчинялись напрямую ЦК, дислоцирующемуся в Нью-Йорке. Оргкомитет возглавил 39-летний Виктор Джереми Джером, партийный интеллектуал первой величины. Будущий председатель Комиссии ЦК по культуре, редактор теоретического журнала The Communist, романист и публицист («Социал-демократия и война», 1940; «Интеллектуалы и война», 1940; «Как быть с поверженной Германией», 1945; «Культура в изменяющемся мире», 1948).

Некоторые его эссе («Негр в голливудских фильмах», 1950), казавшиеся сугубо догматическими, теперь признаны предвестниками радикальной критики 1960-х: какое-никакое, но восстановление исторической справедливости. Движение «новых левых» за гражданские права лишь возродило лозунги расового и гендерного равноправия, которые прежде никто, кроме коммунистов, не выдвигал. Но к 1960-м компартия была ошельмована и разгромлена, и никто не рисковал напомнить о ее первородстве, никто из правозащитников не помянул добрым словом «сталинистов», сформулировавших программу действий на десятилетия вперед. Другое дело, что 1960-е заимствовали лишь часть коммунистической программы, купировав классовую составляющую.

– Товарищ Джером, как быть, если решение партии не совпадает с моим мнением?

– Товарищ Брайт, когда партия принимает решение, оно становится вашим собственным мнением.

Круглолицый и безвременно облысевший коротышка, уроженец Польши, Джером в юности подумывал стать раввином и таки стал партийным «ребе». Мемуары пестрят анекдотами о его стиле работы и уничижительными характеристиками. Джон Вебер, представлявший ЦК в Голливуде в отсутствии старшего товарища, сказал как отрезал:

Джером, педант высокого полета ‹…› был просто нелеп. Но он приезжал [в Голливуд] нечасто и ненадолго.

В ноябре 1936-го этот педант на год исключил из партии композитора Лана Адомяна, задолжавшего 2 доллара 50 центов членских взносов. Исключение подразумевало запрет на занятие руководящих должностей. Тут взбунтовалась нью-йоркская партийная Музыкальная школа Даунтауна, где Адомян возглавлял хоровой отдел. Джерому пришлось уступить.

Лучший анекдот о нем (и идеологах вообще) рассказал Говард Фаст. После войны он был репрессирован, и друзья решили сделать ему сюрприз к моменту освобождения: поставить «Молот» – драму еврейской семьи, написанную Фастом перед арестом. Сюрприз не удался: Фаста освободили досрочно, и он застал прогон спектакля.

Старшего сына играл Джеймс Эрл Джонс – верзила-негр ростом в 6 футов 2 дюйма, весом в двести фунтов и басовитым голосом, от которого сотрясались стены театрика.

– О Господи, – простонал я.

Фаст утешался мыслью, что Джонс заменил заболевшего актера, но секретаря партийной Комиссии по культуре Лайонела Бермана это предположение шокировало.