Читать книгу "Безумное танго - Елена Арсеньева"

– Я понял! – воскликнул он с самым идиотским видом, накакой только был способен. – Вы были именно той журналисткой, которуюШестакова уволила за опоздания на работу!

– Совершенно так, – согласилась Римма, пряча своираспутные глазенки. – Однако мы с вами что-то заболтались. Вам ведь большенечего мне сказать? Ну и мне нечего. А теперь, извините, дела… Полагаю, мырасстанемся довольными друг другом и о следующей встрече перестанем дажемечтать?

Юрий, не дрогнув ни единым мускулом, обменялся с нейкрепким, поистине мужским рукопожатием и молча оставил Римму за приснопамятнымстолом.

Он вышел в приемную, где опять выкипал чайник, включенныйнеизвестно каким склеротиком, и уже привычно потянулся к розетке, как вдругвзгляд его упал на стопку газет, остро пахнущих свежей типографской краской.

Это были сегодняшние выпуски, свернутые так, что первымбросался в глаза аршинный заголовок: «ЧУЖАНИН ЖИЛ, ЧУЖАНИН ЖИВ, ЧУЖАНИН БУДЕТЖИТЬ!» Ниже было набрано кеглем поменьше: «Слухи о смерти нашего знатногоземляка оказались несколько преувеличенными». И фотография, конечно,присутствовала: Чужанин, со своим лоснящимся лицом и черными кудрями, сбитымиветром в какой-то потник, учит жить разъяренного мужика в шахтерской каске.

 

Юрий взглянул на снимок – и невольно оперся о стол. Он вдругвспомнил, почему таким неприятно знакомым показался ему черноволосый курчавыйпарень, которого пырнул ножом Рашид. Просто этот человек как две капли водыпоходил на бывшего мэра, бывшего министра Глеба Чужанина!

Тамара Шестакова. Май 1999

Это произошло в тот день, когда Якову Михайловичу отрезалиголову…

 

Есть такие ключевые фразы в нашем сознании, обозначающиекрутое, бесповоротное разделение мира на «до» и «после». До революции и после.До войны и после. До Горбачева, до расстрела Верховного Совета, до Чечни, до 17августа… и после, после, после. Но поворотные даты могут существовать не тольков масштабе всего государства, но и одного, отдельно взятого города. Обычныймайский день навсегда рассек жизнь некоторых нижегородцев на два периода: дотого, как Якову Михайловичу отрезали голову, и после. Во всяком случае, в жизниТамары Шестаковой он сыграл свою определяющую, роковую роль.

 

Она шла на занятия группы в ДК Свердлова и опаздывала:трамвая долго не было. «Опять половина уйдет!» – подумала с досадой: такое ужеслучалось, и не раз. С другой стороны, сама виновата: не опаздывай! Приучала жеих к необходимой хорошему журналисту пунктуальности, вот и…

Тамара споткнулась на ступеньках крыльца, увидев всю своюгруппу, которая выскочила навстречу ей из высоких дверей ДК и, плавно обогнувзастывшую в недоумении руководительницу, как поток обтекает камень, ринуласьбежать через трамвайные пути куда-то на Покровку.

Тамара так растерялась, что даже окликнуть никого не смогла:стояла и тупо смотрела вслед.

«Может быть, директор ДК наконец выполнил свои угрозы изакрыл нашу аудиторию? – мелькнула мысль. – За хроническую неуплату?Ребята огорчились и…»

И что? Ринулись прямиком в кафе «Эрмитаж», через дорогу,горе заливать?

Хотя нет, они бегут не в «Эрмитаж», а в сквер околотрамвайной остановки. И не только они: народ со всей Покровки стекается в этотмаленький, уютный, источающий сильный запах бузины скверик. Там что, выдаютпроценты бывшим акционерам МММ?

– Здра, Там-Мих-на! – выдохнула на бегу, едва не сбивее с ног, отставшая от группы Света Шаинская (та самая Света Шаинская!) и тожепомчалась в сквер.

– Света! – беспомощно окликнула Тамара. – Ты куда?Что случилось?

– Яков Михалычу голову отрезали! – выкрикнула Света, необорачиваясь, и Тамара испуганно воззрилась на трамвайные рельсы.

Сначала она не поняла, о чем речь, и решила, что какого-тонесчастного постигла участь булгаковского Берлиоза. Но и рельсы, и даже шедшиепо ним трамваи привлекали в этот предвечерний час очень мало народу. Аннушки слитровкой подсолнечного масла тоже нигде не было видно. Основная масса валомвалила в сквер, и Тамара наконец решила присоединиться и посмотреть, что же тампроизошло.

Она перешла пути и поняла, что безнадежно опоздала. Толпауплотнялась с каждым мгновением, последние ряды, как водится, желали непременносделаться первыми, происходил круговорот масс, грозивший затянуть в своюворонку и бесследно перемолоть всякого неосторожного интеллигента… Тамарапредусмотрительно отступила на шаг, посмотрела не только вперед, но и вверх,чуточку над толпой, – и ахнула от изумления.

В центре скверика всегда возвышалась бронзовая фигура тогосамого деятеля революции, имя которого носил близстоящий ДК. Вроде бы он тожебыл родом из Нижнего, подобно Буревестнику, а может, глупому пингвину, это ужкак посмотреть. Почитание прежними властями своего чахоточного лидера доходилодо того, что главная улица города, Большая Покровская, носила его имя, впросторечии усеченное и звучащее как Свердловка, а в самом ее начале стоялхорошенький двухэтажный домик начала века со стилизованной вывеской, гласившей,что в этом доме помещалась граверная мастерская М.И. Свердлова, папы пламенногореволюционера, – ныне Дом-музей. Учитывая, что и в начале века Покровкабыла центральной улицей, выходило, что ростки революционного сознанияпробивались отнюдь не в каком-нибудь заплесневелом подвале задымленногоСормова, а в самом престижном, как бы мы сказали теперь, районе. То естьсовершенно непонятно, какого рожна понадобилось сыну папы-гравера, зачем онполез высвистывать октябрьские вихри… Знающие люди, правда, открыто смеялисьнад попытками властей скрыть историческую правду и перекрестить папу: ведь он,а значит, и буйный сынишка его от роду носили совсем другую фамилию. Как бы тони было, демократические преобразования, кроме непоправимого вреда, принеслиРоссии и определенную пользу. Одной из ее проявлений было то, что вывеску«Граверная мастерская…» однажды сняли, а Дом-музей отдали под какой-томагазинчик.

Однако Дом культуры напротив облсуда именовался по-прежнему,а в скверике, славном своей бузиной, по-прежнему возвышался вкопанный по пояс вземлю бронзовый истукан, кудлатый, как Глеб Чужанин, и к тому же еще заросшийнеопрятной бородой.

Памятник, как и сквер, содержали в образцовом порядке –все-таки самый центр города. Странно: никогда и речи не возникало о том, чтобыпамятник снести. Но, с другой стороны, кому эти речи заводить? Для красных онкак бы друг, товарищ и брат – благодаря политической платформе. Для демократов– опять же свой по некоторым параметрам. Что-то пытались бухтеть местныеказачки, но это ведь были просто ряженые, их никто всерьез не воспринимал…