Читать книгу "Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова"

– Послушай, милая! – внезапная слабость тяжким плащом пала на плечи Володаря. Он опустился на колено, тратя последние силы, дабы сохранить княжескую честь, не пасть ниц перед лицом пусть прекрасной, пусть добродетельной, но чужой женщины. – Я уважаю тебя, почитаю близкую к святости добродетель, но… Я рожден для битв, а не для поста, не для святости. Ноша целибата тягостна мне…

Она вскочила. Волосы взметнулись волной, открывая пытливым взглядам Володаря пунцовые щеки. Гнев, яростный, незнакомый, неудержимый, потоками струился из серых очей.

– Не говори со мной так! Демьяна будет судить отец. И быть его судьбе по суду!

– Попроси отца лишь выслушать Миронега. Просто попроси! Пообещай, милая! Ну же!

Володарь стоял на коленях, опираясь обеими руками в нежный шёлк ковра. Он видел, как скудная влага орошает вытканные по голубому полю округлые, желтовато-розовые персики. Он понимал, что плачет, но горький стыд делал влагу, истекающую из-под его ресниц, ещё более обильной. Володарь видел лишь подол её шёлкового одеяния и водопад волос, стекающих на спину со склонённой головы. Голос её звучал глухо и отчуждённо. Казалось, она тратила последние силы, чтобы дать ему хоть какой-нибудь ответ.

– Я вижу теперь, я знала и ранее – Демьян прекраснейший из людей. Не одна я, многие всей душой любят его. И ты, и его… – она помедлила, словно задохнулась тем словом, которое намеревалась произнести, и проговорила:

– …и его невенчанная жена – все ратуют за него. Что ж! Я сделаю по-вашему. Я попрошу отца. А ты помолись, князь. О своём вновь обретённом друге помолись. И о себе…

* * *

Сначала его волочили за бороду, и он мычал, подобно ведомому на заклание телку. Потом смилостивились, бороду отпустили, но больно тыкали меж лопаток древками пик. Потом долго продержали на жаре, позволив, однако, прикрыть голову полой рубахи. Так Миронег стоял смиренно, молился, глядючи на золотой купол Софии. Мимо двигались люди, нечастой, но непрерывной вереницей. Кто пылил пешком, кого несли в крытых шелками носилках. Но всех до единого поглощал прохладный зев широких, похожих на храмовые, ворот. Миронег знал, рано или поздно и он ступит под прохладные своды. Он догадывался: его ведут на суд, где он должен свидетельствовать. Чрево и конечности его трепетали. Что, ежели византийское хитромудрие обратит его из свидетеля в обвиняемого? Наконец к нему подошли стражники – те самые варяги, которые несколько часов тому волокли его за бороду и погоняли древками, будто он и не христианин вовсе, а спесивый, зарвавшийся козёл.

– А может, и есть я козлище, Господи? – бормотал нещадно волочимый Миронег.

Но вот его втолкнули под каменные своды. Народу вокруг было много, но толпа терялась между циклопических колонн. Звуки голосов скрадывал высокий купол дворца. Через прорези окон падали узкие лучи, освобождая из плена сумерек яркие лоскуты одежд, орошая светом пышные причёски матрон, искрясь на оправленных в драгоценные металлы каменьях. Стены дворца украшала скупая роспись: степенные фигуры в богатых одеяниях сидели, лежали, читали и вкушали пищу под ветвями обильно плодоносящих дерев. С вознесённого на невообразимую высоту купола на торжество ромейского благолепия со смиренной строгостью взирали очи нимбоносного архангела. Посредине уставленного колоннами зала, на невысоком помосте восседали люди. Наверное, именно эти особы и составляли справедливый суд. Миронег оглядел собрание. Четверо зрелых, украшенных сединами мужей в белых тогах и плащах с пурпуровыми каймами сидели перед ним. Трое восседали величественно и прямо – один опирался руками на широко расставленные колени; другой, наоборот, сложил ладони в смиренном, почти молитвенном жесте; третий возложил ладони на рукоять украшенного изысканной гравировкой обнажённого меча. Эти трое расположились на обычных, обитых ковровыми тканями седалищах и были подобны раскрашенным изваяниям. Совсем другое дело – четвёртый, воссевший на резном, подобном трону, кресле. Этот был горбат, много старше трёх прочих и чрезвычайно подвижен. Он непрестанно сучил ногами, обутыми в золочёные сандалии, водил из стороны в сторону острым подвижным, как у землеройки, носом, буравил пространство пронзительным холодным взглядом. Он был лысоват, тщедушен и неуловимо похож на убитого Галактиона. Туманный дурман ещё не развеялся в бедовой головушке. Миронег из последних сил подавлял предательский ик, рвавшийся наружу через саднящую глотку.

– Ты видишь перед собой братьев Агаллианов, – взрокотал трубный глас.

Миронег испуганно глянул в потолок, встретился глазами со строгими, немигающими зраками архангельского образа, дрогнул душевно, истово перекрестился, но сумел устоять на ногах.

– Перед тобой глава дома – Фома Агаллиан и его братья: Фотий, Филипп и Никон Победоносный. Отвечай честно и правдиво, чужестранец. Как твоё имя и прозвище, каков род твоих занятий, кто твои родители и из каких ты мест! – говорил тот достойнейший муж, чьи руки так покойно лежали на коленях, будто тяжесть изумрудов и сапфиров на его перстнях не давала даже шевельнуть пальцем.

– Крещён Апполинарием, прозван Миронегом. Скорблю под Божьими небесами тридцать первый годок, не имея путёвых занятий, но надеясь…

– Давно скорбишь. Не мальчик! – голос мышиноподобного Фомы оказался совсем не похожим на писк одноимённой твари. Наоборот! Он походил на трубный рёв лося, отрывистый и страстный. Миронег сообразил, что человек, называемый Тат «каменным каганом», едва сдерживает рыдание.

– …матушка с батюшкой, дальние родичи покойной черниговской княгини, родили меня в тамошних окрестностях да и покинули сей бренный мир, оставив меня одного, без братьев и сестер, на попечении дальней, но знатной родни…

– Значит, ты сирота, – заключил Фома Агаллиан. – Продолжай!

– Я проживал за стенами Черниговской крепостцы, при княжьем дворе, особо ничем не занимаясь, но и не бедствуя. А ныне прибыл в Константинов град в надежде обрести наконец достойное занятие при митрополичьем дворе. Но до двора преосвященного я так и не добрался…

– …блуд затянул тебя в своё вязкое болото, не позволив приобщиться к православным святыням, – снова прогремел тот из братьев, чьи пальцы украшали самоцветы. – Итак, свидетельствуй, тщедушный смерд. И помни: если соврёшь – горе твоему поганому языку!

Миронег тяжело вздохнул, оглядел недобрые лица братьев Агаллианов, ещё раз перекрестился на грозного ангела, с божественным пристрастием взирающего на справедливый суд с потолка, проговорил громко, без запинки, правильно и членораздельно выговаривая слова ромейской речи:

– Бражничая и дивясь на обнажённых дев, бродил я, грешный, по городским баням. И вправду, надеялся блуду предаться, но Господь не допустил ни до греха содомского, ни до прочего блудливого греха. Смилостивился Творец, дозволил лишь к винам и яствам приложиться, но не более того. Разного греха насмотрелся я в тот день. Пришлось и грех душегубства узреть. В одном из прекрасных залов узрел я…

Миронег лишь на миг приостановился, чтобы перевести дыхание. Фома Агаллиан не спускал с него льдистых глаз.