Читать книгу "«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский"

– Немного петрю, – серьезно ответил муж, блестяще знавший и античную историю, и историю Рима, и, конечно, русскую историю. – А какая именно история вас интересует?

– Да вот, мне экзамен завтра сдавать про Куликовскую битву и все такое, не расскажете коротенько?

В том году как раз исполнялось шестьсот лет со дня Куликовской битвы, и Юрий Валентинович готовил статью для «Литературной газеты». Называлась статья «Тризна через шесть веков»; Ю.В. вскочил на своего любимого конька, и началась лекция о судьбе России, о ее предназначении.

Но другому коню это было, что называется, «не в корм», девица безумно скучала и развлекала себя тем, что разглядывала остросмышленым глазом моего мужа. Это был довольно странный для столь молодой особы почти мужской, раздевающий взгляд. Меня она игнорировала.

Мне это все надоело. Муж выглядел глупо, я – нелепо, хозяева – подловато.

Я встала и пошла к калитке. Муж догнал меня на полпути, и мы молча дошли до дома, говорить не хотелось. «Что-то кончилось», – как писал Хемингуэй.

Последняя встреча произошла незадолго до его смерти все на той же Южной аллее поселка писателей. Он остановил машину, и, как всегда, обнялись и поцеловались.

Владимир Семенович был очень возбужден, от него сильно пахло пивом, и он слишком громко и слишком быстро говорил.

Он говорил, что днями уезжает куда-то далеко, то ли в Сибирь на лесоповал, то ли на Дальний Восток.

Когда он уехал, Юра, глядя вслед его машине, сказал медленно:

– Как странно он произнес «уезжаю», будто Свидригайлов перед самоубийством: «Уезжаю в Америку», и похож на Свидригайлова. Да… Уезжаю, а не улетаю…

Больше я его не видела, потому что то белое лицо в цветах было не его лицом.

О его похоронах написано много, но мне никогда не забыть многотысячную толпу в пустоватой «олимпийской» Москве, людей на крышах домов – внизу не было места. Не забыть ночных костров и его песен возле Театра на Таганке – так всю ночь прощались с ним молодые.

Не забыть припадка возле гроба у перепившего с горя Володарского и серого, тоже мертвого лица Марины. Правда, потом она сказала, на первый взгляд, странные и горькие слова:

– Я добивалась признания тяжелым трудом и в девять лет кормила родителей, а ему Бог подарил огромный талант, и слава была огромной… Да, и огромный талант, и обожание всей страны, а он пустил это все под откос.

Жил тогда в Москве журналист Сэм Рахлин. Представлял он телевидение Дании, но жизнь нашу разнесчастную знал отлично, да и родители его отбывали во времена оны поселение в Якутии. Весь день и всю ночь с 28 на 29 июля Сэм провел возле театра, а вечером приехал к нам потрясенный.

Он сказал: «Теперь я понял про ваш народ всё: может не быть хлеба, может не быть свободы, но горе – это когда умирает поэт. Так было с Пушкиным (при крепостном праве!), так сейчас с Высоцким при…» – он осекся и посмотрел на потолок, где, по его мнению, была спрятана прослушка.

Про народ Сэм сказал истину.

Но я не знаю, остался ли народ наш таким и теперь. Знаю только, что и поэт, и личность такого масштаба, как Владимир Семенович Высоцкий, пока что не народились.

2014

Эрнст НЕИЗВЕСТНЫЙ[58]
Человек беспредельной души

С Высоцким мы познакомились при организации Театра на Таганке, потому что я там был бессменным членом общественного совета.

– Значит, можно сказать, что вы присутствовали при рождении Высоцкого-актера и Высоцкого-поэта. Какое впечатление он произвел на вас в те годы?

Честно говоря, я уже плохо помню. В начале творчества он не казался мне экстраординарным явлением. Высоцкий относился ко мне как к старшему, да я и был старше. Песни он только начинал тогда писать, а я был один из авторов песен, которые пела вся Москва, и Высоцкий это знал.

– Я никогда не слышал, что вы писали песни. Расскажите, пожалуйста, об этом.

Ну, я не один писал. Нас было четыре человека – Лёша Охрименко, Сергей Кристи, Владимир Шрейберг и я. Это такие песни, как, например, «Великий русский писатель Лев Николаич Толстой…», «Отелло, мавр венецианский…», «Выходит Гамлет с пистолетом…», «Я был батальонный разведчик…» и многое еще другое, чего никто не знает.

– «Я был батальонный разведчик…» исполнялась Высоцким, остались фонограммы. Эта песня так и задумывалась – как стилизация под солдатскую?

Да это всё стилизации! Вы должны понять одну вещь. Дело в том, что то, что называется соц-арт, – явление одновременно новое и очень старое. Скажем, в Древнем Риме за гробом императора шел шут в императорском одеянии и пародировал его движения. В Средние века были антилитургии, и так далее. Таким образом в официальную форму вкладывалось неофициальное содержание.

И вот мы (это было в сталинские времена), уставшие от Шекспира, Толстого, Станиславского, – для нас они были равны в том смысле, что были авторитетами, которые мы были обязаны уважать, – писали эти перевёртыши. При этом надо заметить, что эти люди вовсе не заслуживают надругания, как, впрочем, и римский император. По существу, это было начало соц-арта.

Скажем, «Раешник» Шостаковича – это соц-арт, или мое надгробие Хрущева – это тоже соц-арт: берется официальная форма и в нее вливается противоположное содержание. Как, например, берут портрет Ленина – и тут же надпись: «Пейте Кока-Кола!» Поэтому соц-арт не придуман Комаром и Меламидом, как говорят, – ими придумано название.

Нам не приходило в голову, когда мы писали эти песни, – которые нищие, кстати, пели всерьез, думая, что это серьезные песни, – что это было начало соц-арта.

Так вот, возвращаясь к Высоцкому, надо сказать, что в те годы мы не сближались. Потом, со временем, грань была стерта, мы даже перешли на «ты».

Я не могу сказать, что мы были с ним закадычными друзьями, но мы были очень близки, часто встречались. По-настоящему я оценил его позднее, когда начались его зрелые песни. Ведь в самом начале он пел даже не свои, а чужие вещи.

– А вам известна история создания каких-нибудь песен Высоцкого?

Я могу сказать вам, что песня «Нет острых ощущений, всё – старье, гнилье и хлам…» была посвящена мне. Она была написана после того, как я рассказал Володе о том, как я лежал в госпитале весь загипсованный. Когда гипс с меня сняли, то я, вместо того чтобы обрадоваться, ощутил себя несчастным, как черепаха без панциря. Володя расхохотался и через некоторое время принес мне это стихотворение.

– Каковы были пристрастия Высоцкого в изобразительном искусстве? Или он этим не интересовался?

Ну почему же? Ярко выраженного интереса я у него, действительно, не замечал, но он дружил с Шемякиным – вероятно, тот ему нравился и как художник. Это было позднее, когда Высоцкий стал ездить за границу, а в Москве он часто бывал у меня в студии, ему нравилось то, что я делаю. Мне кажется, что его пристрастия в живописи в принципе соответствовали шестидесятым годам. Он как бы ощущал себя в едином потоке с художниками-шестидесятниками.