Читать книгу "О людях и книгах - Борис Владимирович Дубин"

поисках «соответствий» к другому, несловесному искусству как источнику поэтического обновления. Не зря такая поэзия, все дальше отходящая от шаблонных форм, столь часто питалась живописью, графикой и сама, в свою очередь, постоянно притягивала художников[264]. Так что опять-таки не случайно заключительный раздел книги Уланова целиком отдан визуальным образам живописи и фотографии, головоломным и завораживающим попыткам откликнуться на них словом.

И последнее. Я упомянул о переводах Александра Уланова, которые он счел достаточно важными, чтобы привести переводимых им авторов в пример «ассоциативной прозы». Напомню, что одним из источников «стихотворений в прозе» (об этом упоминает в своей уже цитировавшейся статье Н. И. Балашов) выступили в свое время прозаические переводы экзотической поэзии или ее мистификации у ранних романтиков – назову хотя бы новаторский шатобриановский перевод «Потерянного рая» Мильтона прозой, по праву ставшие знаменитыми макферсоновские «Поэмы Оссиана», менее известные, к сожалению, «Мадегасские песни» Парни, прославленную «Гузлу» Мериме… Обращение к «иному» и «странному» мотивировало решительный сдвиг классической поэтики, вскоре открывший Бодлеру новую эстетику «героизма современной жизни»[265].

Несуществующая философия невозможной литературы[266]

Похоже, что мы существуем в стране и в культуре, где модерна как такового в его классическом, развитом, зрелом, высоком виде не было, тем не менее сейчас запоздало (или, наоборот, предвкушая что-то) задумываемся над этими вопросами. Я попробую из всего (все-таки работы более чем за 10 лет, и понятно, сколько в них наслоено) вытянуть только одну, и то пунктиром, «ниточку», один из сюжетов, который, как мне кажется, если не впрямую развивается в этой книге, то, так или иначе, как-то пунктирно, разрывно в ней обозначается.

Ну, понятно, что главный вопрос – о субъекте и субъективности. А значит, соответственно, вопрос о внутреннем и внешнем: что внутри этого субъекта, что вне его, что, собственно, чужое, что представляет собой то Другое, с которым [субъект] находится в отношениях проблематического отклика, тем не менее чрезвычайно важного для него. Мне очень дорога эта мысль, к которой несколько раз Скидан возвращается: каким бы радикальным ни был поиск поэта, как бы он ни шел наперекор любому готовому смыслу, он все-таки предощущает некоторый отклик и нуждается в этом отклике. Даже если отклик ни во что конкретное сейчас, здесь и даже на протяжении его биографии целой не кристаллизуется. Тем не менее это место, эта точка или плавающее пятно, из которого этот отклик может родиться, [и есть] то, что, среди прочего, движет поэтом. <…>

Понятно, что вопрос о субъекте и субъективности ставит вопрос о времени. В самом широком смысле этого слова: о времени, в котором [субъект] живет, о времени са-мого стихотворения или самого текста, об отношениях между этими двумя как минимум временами, о том времени, которое еще не настало, или, как Джорджо Агамбен выражается, уже осталось. Не настав, уже осталось[267]. <…> Это очень важная, очень сильная смысловая линия, которая проходит через всю эту книгу: как ощущается время, как «упаковывается» время, как мы можем «распаковывать» время, «упакованное» в тексте, стиснутое в нем, можем ли мы это сделать без «взрыва» смыслового и без «взрыва» самого субъекта, который осуществляет эту операцию «минера». <…>

Об отношениях поэзии и изобразительного искусства уже отчасти говорилось, но у Скидана здесь есть очень неожиданный для меня и очень интересный поворот. Если очень коротко и не берясь, конечно, пересказывать эту статью: автор рассматривает поэзию как искусство, которое не поддается товаризации. Остается непригодным для товаризации в эпоху всеобщей товаризации. Поэтому, как бы сказать, у поэзии нет места. Это очень большой вопрос для поэта. Кстати сказать, и для Мориса Бланшо, больша́я часть рассуждений которого ведется с мыслью о поэзии. Притом что именно он поставил под вопрос, кто может вообще называть себя поэтом и присваивать себе сейчас какие-то сверхполномочия поэта.

Где место поэта? Что за время, в котором он живет? «Зачем поэт в скудные времена?» (опять-таки цитата из книги, на сей раз это Гёльдерлин). <…>

В сопоставлении с поэзией изобразительное искусство, оказывается, даже в самом своем радикальном поиске чрезвычайно удачно коммерциализируется. Рынок [эти поиски] замечательно усваивает. Он вводит их в музеи, в новые типы музеев, вырабатывает новое к ним отношение, но при этом сохраняя товарное отношение к изображению или к исчезновению изображения (оказывается, можно товаризовать и это). <…>

Казалось бы, изобразительное искусство в силу своей наглядности (вот оно!) должно быть самой данностью и в этом смысле не обмениваться более ни на что. Замечательно обменивается! И прекрасно в этом существует!

А поэзия, существующая в языке (который весь, конечно, стоит на метафоре обмена), оказывается чем-то несравнимым, для чего нет места, приложения, применения. Говоря конкретнее, поэзия становится изгнанием. Работает в режиме изгнания и скитания. И место субъекта, и понимание субъекта – это, как теперь выражаются новейшие социологи, номадический субъект. Что, вообще говоря, ставит под вопрос само понятие субъекта, потому что оно сформировалось в совершенно другой системе координат, где ни о каком номадизме не могло идти и речи. <…>

Очень важной и развитой в этой книге на материале именно поэзии мне представляется тема женского, и в частности женской поэзии. <…> Рискую, конечно, сказать, что Скидан здесь первооткрыватель, но для меня его статья о женской поэзии, которая вошла в эту книгу, в свое время была большим открытием и остается очень значимым ориентиром.

Я подходил к этой теме немножко с другой стороны, со стороны социологической, и для меня была важна некоторая феминизация нынешней культуры в двух ее (терпеть не могу это слово – «ипостасях») планах, а именно в плане глянцево-коммерческом (женская проза, женские журналы и так далее) и в другом, гораздо более драматичном, если не сказать больше: раз дошло до признания женского – значит, культура дошла до самого дна, она уже дошла до того, где дальше начинается природа. И вот на этой невидимой линии, очень напряженной линии между природой и культурой, идет вот эта демонстрация женского, которая (и это мне тоже кажется очень важным у Скидана) сопоставляется с детским и слабым. <…>

Оказывается, что <…> в основе, в центре, в подпочве, условно говоря, современной или послесовременной культуры – вот это, слабое. «Ребенок внутри нас» – такая там есть цитата, в этой книге. И оказывается, что это слабое, кстати сказать, имеет отношение не только к поэзии и уж совсем, конечно, не к гендерному самоопределению. Оно имеет отношение к политике.

Книга завершается очень важными полутора-двумя, может быть, тремя страницами о переосмыслении политического в нынешних