Читать книгу "Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев"

её. Пригубливал пиво, поглядывал в пространство прямо перед собой, однако ничего в пространстве этом как будто не видел, поскольку, раздумывая о чём-то, смотрел он сейчас в себя, в свои мысли. Молча и слепо тыкал Юнкер вилкой в тарелку.

Упрямая была, однако, кухарка, и на Юнкера, по всей вероятности, она давно положила глаз.

Вроде никуда не уходила, — то вокруг стола, то у плиты с кастрюлями и сковородами крутилась, передвигала соусники и миски, — а уж вдруг появился на ней новенький, очень белый и с реденькими рюшами фартук, нарядный фартук, какие надевают только по большим праздникам. Как будто и в зеркало кухарка не смотрелась, но если бы поднял на неё глаза рыцарь Юнкер, удивился бы он, увидя, что уж и брови у неё насурмлены, и губы стали алые, как лал[83], и волосы она красиво прихватила дорогим гребнем с камнем-янтарём.

Уж позабыла кухарка про плиту, всё ухаживала за гостем. То лишний раз заглядывала ему в лицо, то как бы невзначай касалась рукой его плеча, то крутым бедром его задевала... Обрати Юнкер на неё внимание, давно понял бы, что не прочь она была где-нибудь в тёмном уголке кухни с ним спрятаться, для всех потеряться, а хотя бы и здесь — успеть только дверь запереть... Но рыцарь, занятый своими мыслями, не замечал ни вздохов её, ни взглядов, ни смеха, ни бровей чёрных и ни губ алых, ни полных, жарких телес, ни дорогого гребня, поблескивающего в волосах...

...а если и замечал, то морщился Юнкер, как морщился бы он, отмахиваясь от назойливой мухи.

Не увидел рыцарь, как и дверь уж оказалась заперта.

И настойчивее закружила вокруг него тучная кухарка. Лишь когда границы допустимого она перешла, лишь когда, полные бёдра заголив, нацелилась сесть к нему на колени, он сурово, из-под бровей взглянул на неё и молча отодвинул её рукой.

Одёрнула кухарка подол.

— Вы не довольны мною, господин. Должно быть, пиво не достаточно холодно или не достаточно горячи закуски? Или, быть может, смерть Хинрика так подействовала на вас?

Юнкер покачал тяжёлой головой:

— Мне нет дела до Хинрика.

— А что же?

Он не ответил.

Только когда кухарка опять отошла к плите, Юнкер сказал тихо, как бы сам себе:

— Не нравится мне этот Смаллан.

Глава 53

Дверь для инкуба не преграда

ак он проникал к ней в маленькую комнатку под лестницей, как мог он поднять снаружи тяжёлый кованый крючок, их закрывающий дверь, и как умел отворить дверь без скрипа, не могла объяснить себе Мартина. Но всякий раз, едва погружалась она, ягодка, в сон, он — её любовник тайный, ей не назвавший имя и не известный ей, — оказывался рядом, в одной с ней постели. Она его спрашивала, кто он, но он не отвечал; она просила: покажись при свете, но он не показывался. Она пыталась ощупать ему руками лицо и так узнать его, но он отводил её руки. И по голосу его узнать она не могла — он всегда говорил с ней шёпотом. А по шёпоту, известно, ни одного человека не узнать. Она думала: может, видение он, или, может, он сон? Но когда он приходил, когда она ощупывала тело его, он был твёрдый, как камень, руки его были цепкие, как крючки. Никак не мог он быть ни видением, ни сном.

Тогда пробовала Мартина с зажжённой свечой встретить его, чтобы посмотреть. Не спала, караулила. Горела свеча. Но, сломленная усталостью, засыпала Мартина, не хватало ей упорства, и, прогорев, гасла свеча. И тогда, будто того и поджидал, появлялся он. С пола холодного, из темноты непроглядной тихо заползал на девичью постель, на жёсткий топчан, наползал на девицу, будто змей, обхватывал её так, что было не вырваться, ни рукой, ни ногой не пошевелить, чуть не душил крепким объятьем, и потом обмягшую, сдавшуюся любил, и любил, и любил её, ягодку, зажимая ей рот то рукой, то губами. Бессильны против него были её слёзы.

Она пробовала защититься крестным знамением от него; не помогало крестное знамение. Тогда пробовала Мартина окроплять свою дверь и ложе своё святою водой; не помогало и это. Мартина и его самого — инкуба, аспида — брызгала водою святой. Он вздрагивал, но как будто ещё более возбуждался от этого... Нет, не помогала, не помогала святая вода.

Прибегала Мартина и к средству посильнее, молилась искренне и много, с верой большой, с верой истинной каялась в грехах. Просила она заступничества у Матери Божией, произносила «Ave, Maria»[84].

— Что ты там говоришь? — спрашивал инкуб шёпотом.

Тогда пробовала бедная Мартина произнести «Benedicite»[85]. Однако и эта молитва не производила желаемого действия.

Почти каждую ночь инкуб, страстный, неотвратимый, являлся к ней. Она не слышала, но она как-то чувствовала, что он уже здесь, возле неё, и пробуждалась в страхе, и уж готова была закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но он в полной темноте огромным червём, безжалостным змеем с упругими, стальными мышцами вползал к ней на постель, уверенно и беззвучно, и накрывал ей рот, и соблазнял её к скверне, и властно брал её.

В первое время очень боялась своего инкуба Мартина. Однако проходили ночь за ночью, и Мартина боялась инкуба-аспида всё меньше, привыкала. И приходила новая ночь, и он, неизбежное зло, снова медленно проскальзывал к ней под одеяло. И голова его оказывалась у неё на груди, и ухо его слушало биение её сердца, а руки властно охватывали ей шею. Её уж не пугали его руки, она знала, что он не задушит её, потому что сильно любит её. Он целовал её долго и страстно — он дышал в неё и дышал из неё, он как будто вытягивал из неё душу и её любовь. Он был искусный любовник.

По мере того, как Мартина к инкубу своему привыкала, она всё более теряла уверенность, что именно инкуб посещает её. И пришло время, когда от уверенности этой не осталось и следа. Если бы он холоден был — её тайный любовник, — если бы он являлся к ней открыто, в образе красивого и ласкового юноши, и если бы холодны были его прикосновения, и если бы холодны, как лёд, неприятны, болезненны были проникновения его, можно было бы не сомневаться, что он — хитрый искуситель и совратитель