Читать книгу "Столетняя война - Эжен Перруа"

Отныне изгнанник и его хозяин с нетерпением будут ждать смерти короля, которая даст каждому из них богатство и власть. Из всех опасностей, угрожающих возвращенному и воссоединенному королевству, гипотетическая бургундская угроза была опасней всех для его непосредственного будущего.

III. АНГЛИЯ АЛОЙ И БЕЛОЙ РОЗЫ

Опасность была бы еще серьезней, если бы Англия могла возобновить борьбу и, вступив в союз с недовольным Бургундцем, поставить под вопрос все результаты, достигнутые Валуа. После 1453 г. предполагать такую возможность в самом ближайшем будущем было отнюдь не бессмысленным, хоть в реальности при Людовике XI она и не осуществилась. Для традиционной историографии характерен упрощенческий подход: мол, Англия Генриха VI была истощена неудачами на континенте, а гражданская война, охватившая ее на целое поколение, стала неизбежным следствием ее военных неудач. Все как раз наоборот: потенциально королевство Ланкастеров все еще представляло угрозу. В глазах христианской Европы и, что еще важнее, в его собственных глазах оно морально выросло в ходе борьбы. Память о давних победах здесь была живее, чем о недавних поражениях. Общественное мнение, как ясно говорят и прошения в парламент, и комментарии хронистов, постоянно помнило об эпопее Генриха V, всегда становясь на сторону того, кто обещал возобновить войну и вообще поощрял опасные реваншистские настроения. В этой борьбе англичане осознали свою силу, о которой век назад еще не ведали. Кроме того, их национальная сплоченность укрепилась благодаря языковому единству, теперь уже прочно утвердившемуся. Аристократия, администрация и даже двор, несмотря на брачные союзы суверенов, мало-помалу отвыкли от французского; Екатерина Французская, а после Маргарита Анжуйская здесь выглядели иностранками, говорящими на чужом языке и неспособными понять английского менталитета. Уже в ходе долгого царствования Эдуарда III суды почти перестали вести дебаты на англо-нормандском жаргоне. При Генрихе IV ведомство малой государственной печати начало составлять некоторые акты на национальном языке; французский понемногу исчезал — до такой степени, что секретари уже не умели его использовать. После 1450 г. для выпуска редких актов, которые все еще составлялись на вражеском наречии, приходилось привлекать специальных чиновников, еще оставшихся от нормандской администрации, которых называли «секретарями французского языка».

Материальное истощение страны было намного меньшим, чем во Франции. Когда-то народ обложили непосильными налогами, от которых он в конце концов избавился, ускорив тем самым финальную катастрофу. Но численно он уменьшался разве что от эпидемий. С концом войн, облегчившим лежавшее на трудящихся классах налоговое и военное бремя, прогресс в экономике, ощутимый уже в течение двух поколений, быстро принял ярко выраженный характер. Это успешное развитие затронуло даже аграрную сферу, традиционно более тяжелую на подъем, более туго поддающуюся нововведениям. Здесь довольно быстро сумели восполнить потери, нанесенные периодическим возвращением чумы; лишь в некоторых областях остались какие-то разоренные войнами земли, отчего эти области несколько раз освобождались от налогов, — прежде всего это относится к графствам на границе с Шотландией. В других местах положение держателей быстро улучшалось; манориальная эксплуатация, столь архаичная на заре Нового времени, окончательно исчезала в результате дробления или трансформации сеньориального домена. Индивидуальное или коллективное освобождение вилланов, умелое назначение выкупов свели на нет отработки и сделали крепостное состояние пережитком — столь же редким, сколь и анахроничным. В результате росло благосостояние свободных держателей, бравших землю в долгосрочную аренду — копигольд. Сеньоры, получатели земельной ренты, были не в убытке от этой трансформации. Им не терпелось повысить доходность своих земель: почти повсюду они пытаются уничтожить право выпаса скота на общинных землях или на убранных полях, где обычно пасся бродящий без присмотра скот довольно низкого качества, вернуть себе самые богатые общинные угодья, приумножить и огородить засеянные кормовыми травами луга, осушить болота. Это так называемое движение огораживаний, которое достигнет апогея при последних Тюдорах[130] и сделает характерным для английского ландшафта то чередование лугов и лесов, какое отличает его и поныне. Все это происходило не без затруднений: немало забот земельным собственникам приносили политические смуты, нарастание беспорядка, неурожаи — множество живых и колоритных свидетельств этого можно найти в переписке семьи Пастонов, мелкопоместных дворян из Норфолка. Но она же показывает значимость и жизненную силу сельского хозяйства, от которого еще в большой мере зависело благосостояние нации.

В городах к этому добавился недавно начавшийся подъем промышленности. В предыдущем веке превратности войны, резкие повороты в политике и дипломатии расстроили торговые отношения с Нидерландами, поставив под угрозу поставку шерсти в мастерские континента. Под натиском экономической необходимости теоретические пожелания, которые когда-то выразил парламент Эдуарда III, мало-помалу были воплощены в жизнь. В городах появилось сукноделие, чему способствовали исключительное качество необработанной (woolens) и камвольной (worsteds) шерсти, а также мастерство нидерландских ремесленников, привлеченных сюда особыми привилегиями. Задолго до 1450 г. экспорт шерсти стал постепенно уменьшаться за счет повышения доли готовых сукон, настолько красивых, что континентальные торговцы жадно разбирали их. В ответ на жалобы фламандских и брабантских ткачей и в ущерб противным интересам антверпенских коммерсантов Филипп Добрый был вынужден постоянно запрещать ввоз в свои земли английских сукон, которые вырабатывал Бристоль и многие другие города. Напрасный труд: гегемония английского сукноделия утвердилась столь прочно, что нидерландские мастерские, не выдерживая конкуренции, одна за другой закрывались; чтобы не погибнуть сразу, они уже шли на сознательное понижение качества продукции, используя короткую испанскую шерсть и выбрасывая на рынок сукна саржу[131], изобилие которой компенсировало ее посредственное качество.

Следствием всего этого для Англии стало заметное развитие внешней торговли. Монополией в этой сфере издавна пользовались иностранцы, и королевская власть поддерживала такое положение, чтобы не беспокоить своих снисходительных инвесторов. Так, например, Эдуард III велел своим судьям относиться к иностранным купцам так же, как к его собственным подданным; когда они получали благодаря процедуре denization, или натурализации, те же права, что и коренные жители, им было проще взыскивать долги. Непомерно щедрые привилегии позволили ганзейцам, несмотря на яростное сопротивление их противников, получить право на собственную консульскую юрисдикцию в Лондоне. Из-за вызывающего богатства этих иноземцев в народе копилась ненависть к ним, так резко проявившаяся во время жакерии 1381 и 1450 гг. Но, прежде всего благодаря прибылям местной промышленности и процветанию внутренней торговли, которую вели ремесленные цеха, или craft guilds[132], возник и богатый класс английских капиталистов, желавший обогащаться и на международных сделках. Появившийся на свет позже всех лондонских корпораций цех галантерейщиков, из которого позже выделится компания Merchant adventurers[133], постепенно вытеснит иностранных негоциантов и укажет стране на ее морское призвание.