Читать книгу "Франция в эпоху позднего средневековья - Юрий Малинин"

Для Жанны принесенная ангелами корона была знаком того, что дофин был истинным королем. Кстати, представления о некоем «королевском знаке», которым господь помечает настоящих королей, имели хождение в народе. Так, в 1457 г. старый овернец Жан Баттифоль де Биалон, «напившись так, что не соображал, что говорит», заявил относительно Карла VII: «Король-то он король, но ему не надлежало быть королем, ибо когда он родился, у него не было королевского знака — цветка лилии, который удостоверяет, что это истинный король». Он, несомненно, имел в виду знак на теле, вера в существование которого вообще характерна для народного сознания, в связи с чем можно вспомнить Емельяна Пугачева, который показывал некий знак, убеждая людей в своем царском достоинстве. Впрочем, такого рода знак мог появиться и на небесах, как это случилось при Карле VII в Байонне, где многие жители накануне перехода города в руки короля видели, как на облаках появилось изображение распятия, а затем корона на голове Христа превратилась в лилию. И это было знаком того, что Карл — их истинный король.

Наконец необходимо заметить, что с сакральной концепцией монархии была тесно связана традиция коронации французских королей в Реймсе. Реймские архиепископы были преемниками св. Ремигия, который чудесным образом крестил и миропомазал Хлодвига, и на этом основании они в XI в. получили от Рима исключительное право на помазание французских королей. В Реймсском соборе хранился и сосуд со священным миром. И хотя традиция коронации и миропомазания в Реймсе до XIV в. изредка нарушалась, она воспринималась широкими массами народа в XIV–XV вв. как священная. Именно поэтому главной целью Жанны д'Арк было короновать дофина в Реймсе, что сразу же должно было придать ему в глазах многих и многих людей статус законного государя Божьей милостью. Это понимал и английский король Эдуард III, который в 1359 г. безуспешно пытался взять этот город, чтобы именно в Реймсе венчаться французской короной. И венчание французской короной его потомка Генриха VI в 1431 г. не в Реймсе, а в Париже несомненно нанесло большой урон планам создания двуединой монархии под властью Ланкастеров.

Итак, в позднее средневековье образ короля как «человека божественного» становился все более близким его подданным. Помимо целенаправленной пропаганды со стороны верных слуг монархии, в этом большую роль бесспорно сыграла Столетняя война, победа в которой воспринималась как результат божественной поддержки французской короны. Однако более привычным и более отвечающим запросам людей из разных социальных слоев являлся другой образ короля — образ «человека морального».

Это был традиционный образ, порождавшийся характерно средневековым этическим сознанием, для которого главными мерилами истинности и совершенства были мерила моральные. Необычайная власть этического идеала государя над умами средневековых людей, равно как и однообразие его восприятия писателями разного социального происхождения и работавшими в разных жанрах, давно уже отмечается в историографии. Один из лучших современных исследователей этой проблемы Ж. Кринен замечает по этому поводу, что «его поразила явная общность идеала, объединяющая Жана Жерсона не только с его университетскими коллегами, Жаном Куртекюиссом и Никола Кламанжем, но также и с поэтами, писателями, историками… которые одинаково выражают одни и те же заботы».

В этой общности идеала, однако, нет ничего удивительного; она предопределена общностью этического сознания с его специфической логикой, распространяющейся и на сферу политики. И если понять эту логику (а ясности в этом вопросе как раз и не хватает богатой исследовательской литературе на эту тему), то станет очевидно, почему столь несхожие люди одинаково мыслили и почему этический идеал государя был в полном смысле слова массовым.

Этико-политическая логика неизменно рисовала идеал государя, наделенного всеми христианскими добродетелями и всеми рыцарскими доблестями, что особенно важно было с точки зрения дворянства. При этом она исходила из того принципа, который ясно сформулировал, например, видный церковный деятель и хронист Тома Базен: «Добродетели соединены и связаны так, что если есть хотя бы одна, то обязательно присутствуют и все прочие, а если нет хотя бы одной, то непременно отсутствуют и другие». Или, как говорил известный проповедник О. Майар, «мало сказать, что я не убийца, не вор и не прелюбодей, ибо если ты поступился в малейшем, то будешь виновным во всем». Убеждение это подкреплялось словами из Соборного послания апостола Иакова: «Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем» (2, 10). Добродетели должны как частоколом окружать душу от осаждающих ее пороков. Но случись лишь одна малая брешь — и пороки овладевают душой. «Ведь чтобы взять даже самый укрепленный город или замок в мире, достаточно и небольшого подземного хода; хватит малой пробоины, чтобы затонуло самое большое морское судно».

Подобная абсолютизация нравственности, не допускающая одновременного сосуществования в душе порока и добродетели, хотя и присутствует в своем чистом, теоретическом выражении в сочинениях образованных теологов, отчетливо проявляется и в массовом сознании, в характерной для него склонности идеализировать человеческие типы и наделять одних только добродетелями, а других лишь пороками. Средневековая литература, как художественная, так и историко-политическая, сплошь заселена идеальными героями и их антагонистами. И дело здесь не только в том, что писатели сознательно задавались нравоучительной целью наставить читателей в добродетели и отвратить от порока, показав внушительные образцы воплощения того и другого. От таковой цели литература не отказывается и по сей день, создавая идеалы для подражания в зависимости от системы ценностей, принятых в том или ином обществе. Важно подчеркнуть, что в средние века существовал особый склад мышления, носивший нормативный характер, хотя бы потому, что опирался на непререкаемый авторитет Священного Писания. В настоящее же время подобная идеализация представляет собой отступление от нормы, определяемой совокупностью психологических знаний о человеке.

От короля, таким образом, могли требовать каких угодно добродетелей и в любом наборе. Важны не вариации, а сам принцип этико-политического мышления, по которому он должен быть абсолютно добродетельным. Это является и первейшим условием его благого правления, и верным средством спасения души. Как лаконично сказал по этому поводу Эразм Роттердамский, «nihil rex bonus, nisi vir bonus».

Среди большого количества добродетелей, которыми обязан был обладать государь, наиболее важными, непременными были две: щедрость и справедливость. Именно этих достоинств народ в первую очередь ждал от короля. «Всякий государь, а король в особенности, должен быть щедрым и щедро награждать людей, ибо щедро дающий вызывает к себе сильную любовь».

В народном сознании сама идея величия короля сопрягалась прежде всего со щедростью, проявляющейся в организации пышных празднеств и щедрых раздачах с королевского стола. Когда, например, анонимный автор, небогатый и незнатный каноник, описывает пышный турнир и празднество, устроенные королем Рене Анжуйским в Сомюре в 1446 г., то, восхваляя короля, он пишет только о его щедрости как главном и великом достоинстве: «Король Рене с честью ничего не жалеет из того, чем владеет, и я уверен, что он лучший из королей». Можно себе представить, сколь сильное разочарование испытали многочисленные парижане, собравшиеся 16 декабря 1431 г. на праздничный обед во дворце Сите по случаю коронации Генриха VI в расчете именно на королевскую щедрость и получившие столь убогое угощение, что «ни одному человеку не пришло в голову похвалить его». Даже больные из богадельни Отель-Дье, которые обычно получали остатки от таких пиршеств, «говорили, что никогда еще… они не видели таких бедных и скудных остатков».